По дьвольскому наушению. "Красные" будни городка Великозапойска

На главной площади городка Великозапойска, столицы одноименного уезда, уже который день высилась некая загадочная глыба, очертания которой неясно проступали сквозь накинутую на нее грубую холстину. Ветерок теребил края ткани, но так ни разу и не смог «задрать подол» странному сооружению, привезенному и воздвигнутому  посреди города под покровом осенней ночи. Шустрые парни и мужички не единожды пытались подойти и заглянуть, испытывая жгучее любопытство: что же прячется там, под «одежкой»? Но угрюмые стражи из уездной рабоче-крестьянской милиции и караульщики-красноармейцы отгоняли самых ретивых: «Не положено подглядывать! Так исполком порешил. Вот когда откроют, тогда…»

- А когда ж откроют? – вопрошали мужики.

- На первую годовщину красного Октября. Тогда и приходите поглядеть.

Любопытные не унимались. И тогда красноармейцы винтовками  с примкнутыми штыками замахивались на них, а милиционеры принимались свистеть.

- Как городовые при старом режиме, - бросали обиженные мужики. – Поглазеть не дадут!

- Ты мне поговоришь! В кутузку захотел?! – бросал вслед защитник новой власти.

… И вот, перед самой годовщиной, на площади плотники сколотили трибуну. Между фонарными столбами протянули длинный алый транспарант, призывавший рабочих всего мира заключать друг друга в объятия.

Утром на трибуну взошел весь состав исполкома и укома РКП (б) за вычетом пары расхворавшихся товарищей.  Предисполкома товарищ Бураков в потрепанной гимнастерке и забрызганных дорожной грязью галифе гордо возвышался на трибуне. Он вальяжным движением нацепил на нос очки, протер их обшлагом рукава. Внизу, около трибуны, переступая с ноги на ногу, маялась супруга председателя с дитем на руках. Отец велел наречь младенца Гильотиной в память о карающем орудии Великой французской революции, срубившем немало контрреволюционных голов. «Вырастет Гиля – и станет такой же принципиальной и беспощадной к тем, кому не по нутру трудовая власть», - любил говаривать папа, поглаживая детскую головку. Жена нового начальника уезда с сочувствием глядела на Буракова и на его товарищей, кутавшихся в пальто и куртки.

- Саша, ты бы куртку накинул, - участливо крикнула она. – Замерзнешь!

- Нет, не замерзну! Во мне горит огонь революции, - весело ответствовал муж, отклоняя куртку, которую пытался набросить ему на плечи молодой секретарь исполкома. Меж тем начал накрапывать нудный дождик. Ораторы выходили вперед и по очереди произносили речи о положении на фронтах, о задачах советского тыла, о необходимости укреплять бдительность, когда кругом кишат агенты Антанты и Колчака. Наконец, слово взял предисполкома. Он натужно прокашлялся и начал:

- Товарищи! Согласно задачам моментальной пропаганды по городам, так сказать, и весям новой России должны быть в короткий срок установлены памятники всем выдающимся людям коммунистического, рабочего и крестьянского движения. В каждом, даже самом маленьком, как наш, городке, отныне встанут в полный рост величественные фигуры вождей, борцов и мыслителей. Французов, немцев, русских и прочих других. Ну, то есть Маркса. Чернышевского. Ласраля…

В озябшей толпе послышались смешки. Бураков сконфузился, осознав, что ляпнул что-то не то, неправильное и даже глумливое.

- Да Лассаля! Стыдно не знать… - шепнул на ухо первый секретарь укома.

- И Лассаля, и прочих, - четко произнес фамилию предисполкома. - Будут увековечены в камне, металле, дереве вожди народных движений: Стенька Разин, Робин Гуд…

- А еще Сеньку-Острожника, который лавку купца Агафьева искропирировал, - с трудом выговаривая незнакомое слово, крикнул бойкий на язык Егорка Переплясов.

- Уголовникам памятники не ставим! – стараясь перекричать общий смех, внушительно гаркнул Бураков. – Вор – он и есть вор, что при прежней власти, что при новой.

- Так ведь буржуев грабил! – не унимался Егорка, но Бураков, не обращая внимания на явно контрреволюционные шуточки, продолжал:

- Каждого достойного – я подчеркиваю это слово! – достойного человека, гражданина,  революционера власть Советов непременно увековечит.

Тут встрял с совершенно неуместным предложением бывший приказчик, известный грамотей Селиверстов, перечитавший множество приключенческих книжек. Он на полном серьезе советовал соорудить памятник американским разбойникам, грабившим на Диком Западе банковские конторы, почтовые дилижансы и даже целые железнодорожные составы. Бураков резонно возразил книгочею, что означенные романтические персонажи деньги, отнятые у кровопивцев-банкиров, обыкновенно прокучивали в кабаках и домах терпимости, а не  делились с трудящимся народом Северной Америки. Да и вообще героям буржуазного бульварного чтива не место на пьедестале в советском городе.

- Но «книги книгам рознь», как писал замученный на каторге царским режимом Грибоедов, - продолжал предисполкома. – Есть великие художественные образы, которым народ новой России должен обязательно воздать должное. Вот знаете ли вы, кто был первым в мире революционером?
   
В толпе прекратились смешки и шушуканье. Иные принялись скрести по сусекам памяти.

- Спартак что ль? – неуверенно произнес почтальон Чересседельников. – Это который древний грек? Нам про него земский учитель, бывший ссыльнопоселенец Григорий Палыч, сказывал. Он рабов на восстание поднял, а сам погиб в бою.

-  Верно, был такой, только не в Греции, а в Риме, - поправил Бураков. – Но задолго до него, если верить Библии…то есть. конечно, верить ей рабочему человеку не след, ибо в ней одни небылицы и поповская пропаганда… То есть как и во всякой занимательной литературе, кроме «Капитала» товарища Маркса, все герои там вымышленные, включая Бога. Бог тем более вымышленный. В общем, так: самым-самым первым революционером был тот, кого попы и их ученые лакеи называли «Сатаной». Да, товарищи, воистину так!

Ропот прошел по толпе, сгрудившейся между бывшим исправничьим домом и трибуной.

- Да ты на революцию поклеп возводишь! – крикнул кто-то. – Сатана – и революционер?!

- А может он гитатор колчаковский, от беляков засланный? – отозвался другой.

- Товарищи!!! – грозно рявкнул первый секретарь укома Тальников.- Прошу воздержаться от недостойных выпадов в адрес родной трудовой власти, - и он выразительно похлопал
по кобуре на бедре и повернулся к смутившемуся оратору: - Вы продолжайте, товарищ! 

- Настоящее литературное имя Сатаны есть «Люцифер», что значит «несущий свет». Свет истины, товарищи! Свет истины, свет знания! – голос Буракова становился все увереннее. – Чем знаменит товарищ Люцифер? Бог как Царь Небесный, то есть тиран и самодержец, держал райский народ в лице Адама и Евы в невежестве, потому как запретил им кушать яблоки с дерева познания…

- А мы тоже в детстве в сад за яблоками лазили к богатею Филиппову. Так нас этот кулачина велел своим слугам ловить и розгами сечь, чтоб яблоки рвать не смели! Чтоб у нас этого познания не было, чтоб мы в темноте жили! – выкрикнул столяр Чумаков.

- Потому ты и вырос дураком! – раздалось в ответ.

- Сейчас не время для шуток, - строго заявил оратор. – Итак, я остановился на том, что Бог держал Адама и его жену в невежестве, не давая вкусить яблока. А Люцифер, напротив, желал, чтобы они стали грамотными, знающими и, значит, свободными. А когда Бог про то узнал, он прогнал Адама и Еву из рая, а Люцифера и всех присоединившихся к нему ангелов и вовсе скинул с неба в ад. А сам Бог зажил как у Христа за пазухой! – Бураков широко улыбнулся собственной шутке, показавшейся ему в высшей степени оригинальной. – И потому возникло классовое неравенство, рабство и угнетение. Вот если бы Люцифер победил Бога, то было бы наоборот. Так мыслили древние люди. Но мы-то с вами знаем, что причина поражения светоносного ангела в борьбе с самодержцем Богом заключалась, прежде всего, в том, что Люцифер не владел классовой теорией марксизма.

- Вот ты скажи мне: Бог-то самодержец, а Сатана ведь тоже по Библии «князь мира сего», - отчетливо произнес кто-то. – А разве можно быть сразу и князем, и бунтовщиком?

Большинство собравшегося на площади народа разом повернулось в сторону говорившего. Дерзкий оппонент оказался дьячком Сретенской церкви.

- Можно быть и князем, и революционером! Князь Кропоткин тому примером! – вдруг заговорил в рифму Бураков, - а вы, товарищи, не слушайте поповской агитации.

Люди дружно зашикали на дьячка. Тот юркнул в переулок, ведший к церкви, и исчез из виду. А Бураков возвысил свой хрипнущий на промозглом ветру голос до высот пафоса:

- Дорог рабочему человеку образ революционера Люцифера! В нем он поневоле находит черты пролетарских вождей: товарищей Ленина, Троцкого, Свердлова и многих… - Он осекся. Неужели опять глупость сморозил? Краем глаза Бураков заметил, как первый секретарь стучит кулаком по своей макушке и делает страшные глаза; как председатель уездной ЧК вертит пальцем у виска, а военный комиссар показывает ему кончик языка.

- Я, товарищи, конечно, фигурально выражаюсь. Люцифер – книжный образ, и ставить его рядом с товарищем Лениным и другими вождями политически неправильно. Но на то она и литература! Немецкий писатель Фауст называл Люцифера (оратор вынул блокнот из кармана и принялся судорожно листать его). – Ага. Вот: Ме-фи-сто-фи… Язык сломаешь об этот немецкий. И как только на нем Маркс писал? – уже вполголоса пробурчал Бураков. И вновь заговорил торжественным слогом:

- И вот именно в образе Мистофеля поручили мы нашему скульптору изготовить из гипса стату’ю древнего героя и борца! – Стоявшие на трибуне товарищи криво заулыбались и жидко зааплодировали. Толпа тоже неуверенно захлопала.

… Помнил Бураков, сколько жарких споров вызвала инициатива группы товарищей. Председатель губернской комиссии по культуре и просвещению товарищ Спицын долго вертел в руках бумажку с резолюцией «Одобрить!» и подписями: Бураков, Тарасенко, Гершелевич, Вали-заде. «Полный интернационал», - довольно проговорил он, спросив при этом, на каком «е» ставить ударение в фамилии Гершелевич и что такое «заде»? «Валиев он, - поспешил ответить Бураков. Но хочет, чтоб фамилия его писалась по-ихнему, по-национальному. Над этим «заде» товарищи постоянно подшучивают, а он сразу в кулаки».

«Кавказец, натура горячая, - улыбнулся Спицын. – А ваша идея весьма кстати. Очень футуристично получается!»

Что такое «футуристично», Бураков не знал, но воспринял это как полное одобрение начинания. Скульптор Воробышкин, которому предложено было сделать Люцифера-революционера, поначалу ломался как барышня. Еще бы! Это ж не амуров для городского парка ваять и не кариатид, держащих вывеску над заведением трактирщика Прохорова, лепить. В конце концов, мелкобуржуазный художник согласился работать на революцию.   

Степенным шагом сошел Бураков с трибуны. «Замерз, небось, - заботливо произнесла жена, едва тот поравнялся с нею. – Хочешь, шарф свой дам, чтоб хоть шею не застудил?» «В окопах под Ригою не околел – и тут не замерзну! - бросил он супруге. – Ты ребенка береги. Наверное, уже носом шмыгает?» Он подошел к памятнику. Безработный оркестр из давно закрытого ресторана господина Кузьминского заиграл некоторое подобие «Интернационала». Кто-то снял шапки, кто-то отдал честь пролетарскому гимну.

И слетел покров с гипсовой фигуры, и открылся миру первый в мировой истории бунтарь. Острая бородка, хищный профиль, недобрый и лукавый взор и вправду заставляли вспомнить Мефистофеля. А еще некоторые поговаривали, что скульптор избрал в качестве натуры комиссара по делам печати товарища Соломонзона. Фигура вырастала из гипсовой глыбы; голова была гордо запрокинута, а правая рука показывала известное сочетание из пальцев тускло-серым и капризно-плаксивым ноябрьским небесам. У подножия сидел маленький симпатичный чертик с рожками и подогнутым хвостом.

Толпа дружно охнула. Послышались критические отзывы горожан:

- А чего без рогов-то? Сатана же, хоть и Лицинер!

- Это у тебя рога растут! Слышал, что люди-то говорят: женка твоя к Фоме-сапожнику ходила, пока ты на австрийском фронте вшей кормил…

- Вот я тебя сейчас за такие слова!

- А чертенок такой забавный!

- Черт и черт, чего ж тут такого? Вроде того, которого извозчик Голобабенко спьяну видел – ну, перед тем, как его в дом для полоумных свезли. Точно такой…

- Хорош, однако же! Самому Богу дулю кажет! Еще бы портки спустил и показал…

- Не богохульничай, охламон!

- Так нет же Бога-то, сказано тебе, баба, тыщу раз!

- А для кого тогда дуля?

- Наверно, астромоническим звездам. Нам про них в читальне битый час плели заместо ужина! Вот звездам и кажет…Там, на звездах, может, тоже люди живут, а, значит, буржуи имеются, и угнетатели всякие…

- Поделом попам! Это им дуля в рыло! Помню, меня учитель Закона Божьего указкой  по затылку бил. Вовек не забуду!

Бураков вспоминал, как ваятель тщетно пытался уговорить комчиновников принять его первоначальный проект: рядом с Люцифером изобразить Адама и Еву. Однако творческая идея была решительно отвергнута как «буржуазная порнография и разложение нравов».

Бураков набрал холодного воздуха в прокуренные, уже тронутые чахоткой легкие и возопил что есть мочи:

- Да здравствует товарищ Люцифер, первый в мире революционер, просветитель и борец с невежеством, друг трудового народа, враг попов и всякой религии на свете! Урра-а-а!!!

И толпа грянула нестройное «ура!» Какой-то разухабистый мужичок нарушил торжественность момента:

- Всех буржуев – к чертям!!!

…Одиноко, если не брать в расчет чертика, стоял Люцифер на фоне купеческих лавок, исправничьего дома, нагих деревьев и высившейся невдалеке Сретенской церкви, в сторону которой и был направлен гипсовый кулак. Проходившие мимо набожные горожане плевались и чертыхались; некоторые испуганно крестились. Стоял он прямо в створе улицы Въезжей и создавал серьезные помехи для извозчичьих экипажей, крестьянских подвод и  редких в городе авто. Лошади так буквально шарахались от него. На седьмой день от воздвижения творения случилось непредвиденнее. Золотарь Матвей, которого никто никогда не видел трезвым, проезжал со своим пахучим обозом мимо монумента. Внезапно лошадь рванула – и телега налетела прямо на гипсовое изваяние. Люцифер покачнулся и, не удержавшись на постаменте, рухнул. И в мгновение ока рассыпалось на куски создание провинциального скульптора Воробышкина. Насмерть перепуганный Матюха, едва оклемавшись, бежал из Великозапойска, дабы не арестовали его за разрушение «великолепного образца пролетарского искусства», как оценивало памятник губернское начальство. Хотели, было, восстанавливать – но тут к городу подошли белые войска и на какое-то время заняли его. Потом город отбили, но о памятнике уже не вспоминали. Спустя ряд лет Великозапойск был переименован в Светлореченск, ибо стоит на реке Светлой. А на месте, где торчал Люцифер, постоянно случаются дорожные аварии. Улицу Народную, бывшую Въезжую, расширили – но ДТП и после этого происходят с удручающей частотой. Черт бы их побрал, этих водил!

Анатолий Беднов