Война под кроватью. История одного предательства

Ясным майским днём 196… года в кабинет начальника районного отделения милиции на Беговой улице постучался дежурный.

- Виктор Петрович, там один… с повинной пришёл. Говорит, что дезертир.

Майор Фомин поднял брови. Само слово «дезертир» неприятно резануло слух фронтовика, отбросило почти на два десятилетия назад, когда с такими разговор был короток. Действительно, подобные гости у них в отделении нечасто… да и не милицейская это епархия, если разобраться.

- Наверное, всё-таки уклонист от призыва, ты подбирай слова, Стёпа. И звони в военкомат, их клиент.

- Товарищ майор, именно, что дезертир. С ТОЙ войны. Вроде, не врёт… очень странный и выглядит вашим ровесником. Можно к вам его привести, выслушаете, разберётесь. А там или в камеру… или санитаров.

И как-то сразу не захотелось начотделения встречаться с этим посетителем, истрёпанное горем и войной сердце почувствовало недоброе, отстучало тревожное, почти роковое. Но звание и должность обязывают, согласно кивнул седой не по годам головой. Сцепил замком натруженные ладони потомственного крестьянина, променявшего по воле рока лопату и вилы на табельный пистолет участкового, а позже, после очередного планового медосмотра оперативного состава, на ручку начальника. Так и сидел с ними, набухающими злой кровью от слушаемой исповеди.

Тот, кого через три минуты завели в его кабинет, действительно выглядел странно. Тенью человека, чьё лицо было не просто бледным, блеклым, почти потусторонним. Такой же потусторонний, испуганный взгляд, блуждающий по аскетичным деталям милицейского интерьера, останавливаясь на каждом предмете, как будто вспоминая его предназначение. Всё, что угодно… лишь бы не в глаза начальника. И голос особый, как из глубоко подпола, привыкший говорить тихо, без возгласов и эмоций. Одет в ветхую полосатую пижаму, знающую штопку на прорехах, и тапочки из самых дешёвых, даже странно, что смог в таком виде дойти до отделения, а не был задержан бдительными советскими гражданами. Хотя… время нынче такое, нестрогое, каждый имеет право на чудачества, теперь даже негр Москве не в диковинку.

Увидев этот блуждающий взгляд, опытный прожитой жизнью майор Фомин уже вспоминал на память телефон приёмного отделения Кащенко, куда иногда приходилось звонить при задержанных со странностями в поведении. Но только до первых слов визитёра, явно много раз проговоренных, репетируемых:

- Хочу сдаться советской власти и покаяться. Я, Алексей Терентьев, родом из-под Смоленска, дезертировал из действующей армии в июле 41-го…

…Лилия Александровна Осинина, жена профессора Осинина, известного учёного в области палеоботаники, была дамой противоречивой. Гостеприимной и общительной на людях, особенно, при чужих и с громкими именами, но скрытной с самыми близкими. Впрочем, из близких к ней был только супруг, этакий русский вариант Паганеля, но мелкого ростом, бесконечно влюбленный в древнюю флору и статную красавицу жену. Он мог и подгоревшую яичницу съесть, нахваливая, убеждённый супругой, что именно такую подают в лучших домах Парижа. И также легко принять на веру её объяснения, как неизвестная подруга пригласила на дачу, как пригородные поезда встали в связи с диверсией на путях, и двое суток добраться до столицы не было ну никакой возможности. А проверить не у кого, своих подруг дорогая Лиличка в дом никогда не водила, кокетливо объясняя это тем, что они, красотки, «могут увести у неё прекрасного мужа». Глупость, конечно… но для невзрачного мужчинки - «метр с кепкой, писька с пальчик» - как победный марш в уши.

Просто эта дама, как говорится, была слаба на передок и иногда позволяла себе эмоциональную разгрузку со случайными кавалерами, которым не открывала даже настоящего имени. Никаких своих подруг у Лилии Александровны не было. Она их безжалостно отсекла ещё в 20-х и больше не заводила. Вообще её послереволюционная жизнь была похожа на длинный шпионский роман. С бесконечными тайнами, шифрограммами, связными, паролями и явками.

Начать с того, что и имя, и отечество у неё были другими по рождению. Лизку нагуляла деревенская девка Фроська от барчука, отдыхавшего в поместье по соседству с их смоленской деревенькой. Соблазнил юный сладострастник рыжую симпатюлю невиданными в её сирой жизни шоколадными конфетами. Та оказалась смышлёной, побежала в слезах к родителям – «снасильничали!», те – к деревенскому старосте, тот в свою очередь на господский двор с претензиями. Рассчитывали за ущерб свой денег получить, а вышло даже лучше.  Родители негодника оказались людьми прогрессивными, совестливыми, и пригласили Ефросинью на работу с жалованьем в свой богатый московский дом, решив, что опороченная пейзанка станет для их негодника живым укором и стимулом для свершения добрых дел.

Как известно, родительская наивность в этой части не знает границ, они рассчитывают, что чадо возьмёт от них самое лучшее, а выходит наоборот. Мало того, что негодник и дома пользовал новую горничную во всех укромных углах, ещё и дружкам своим дворянским да купеческим подсовывал в качестве уплаты карточных и прочих долгов. Фроська об этих игрищах помалкивала – самой нравилось, да и рубли копила, что ей каждый раз в кулачок совали за «неудобства». Природа таких экспериментов не любит, девка быстро понесла, о чём не преминула сообщить взрослым хозяевам. Те встрепенулись, засмущались, одарили пострадавшую от сыночкиных игрищ купюрами и отправили рожать в родительскую избу. Но перед этим по-быстрому обвенчали Фроську с истопником Кузькой - мужчиной в годах и сговорчивым по причине нетрезвого поведения.  Уж очень она упрашивала «избежать деревенского позора». На прощание обещали обратно принять в столицу… «когда всё образуется».

Обратно Ефросинья не вернулась, у неё и в деревне всё наладилось с соседским хлопцем, разве что в церкву не пошли «узакониться». Единственно, что мешало семейному счастью – народившаяся Лизка как наглядный укор лихой юности мамаши, деревня всё откуда-то проведала да посмеивалась. Лет через пять Фросе надоело получать по мордасам от пьяного сожителя за былое распутство, и она отправила дочь, похожую на кого угодно, только не на деревенскую родню, к московским благодетелям - «ведь обещали жеж». К тому моменту и сынок барский во Францию учиться уехал, где прижился, и фальшивый папаша-истопник от водки сгорел. Всего-то от последнего и осталось, что отчество Кузьминична и фамилия Кузькина… без слёз не произнесёшь. Лизавета Кузьминична Кузькина… вот что будущая профессорская жена ненавидела больше всего на свете.

Положение в господском доме у неё было странное, хозяева оказались не настолько прогрессистами, чтобы удочерить, признать ровней. Состояла на положении совсем уж бедной родственницы, хотя в гимназию, не лучшую, её определили. Но и там учились дети интеллигентов, выбивающихся купцов, худородных дворян, всяких-разных разночинцев… никак не Кузькиных. К тому же фамилия не совпадала с внешностью её носительницы, в которой аристократические черты неизвестного папеньки всё больше доминировали над простолюдинскими маменькиными.

Нельзя сказать, что за всё перечисленное Лизавету в гимназии гнобили. Девочка росла властной, скорой и на словесный отпор, и на рукоприложение к щекам обидчиц, в тесном общении с которыми не нуждалась, была вполне себе достаточной. Её саму изнутри грыз червячок недовольства собственной судьбой.

Революцию её новый дом встретил паникой. Все прогрессивные идеи куда делись, уступив место предчувствию «грядущего хама». В панике и уезжали из Москвы, распустив прислугу с выплатой годового жалования, но воспитанницу с собой пригласить забыли. Так и осталась Лизавета одна в огромном доме, содержание которого не в силах была потянуть. Впрочем, новая власть быстро пришла в этом на помощь, уплотнив до одной комнаты. Именно тогда ненавистные всю жизнь ФИО единственный раз пришли на помощь – никак они не соотносились с представлениями о чуждом трудовому народу классе эксплуататоров.

В том революционном бардаке Лизавета смогла поменять имя-отчества на Лилию Александровну, уступив домогательствам председателя местного домкома. С фамилией не вышло, ушлый уполномоченный по дому посчитал, что, в случае чего, его притянут за сокрытие истинного лица жилички, которую пролетарские соседи невзлюбили за высокомерность, прущую, что называется, из всех щелей роскошного тела.

Послереволюционная московская жизнь была скудной, не сказать, голодной. Обновлённая Лилия по натуре своей была не очень разборчива в средствах выживания, но идти на панель оказалась не готова. Нашла для себя единственный, хотя и не лучший выход – уехала к сродственникам в смоленскую деревню, там огород, лес и река прокормят. Два года просидела на родительской шее, из последних сил смиряя гордый нрав и не допуская к налившемуся соком телу деревенскую шелупонь с красными нарукавниками комбедовцев. Новые фамилию-отчество скрывала… пока отчим из пьяного любопытства не залез к ней в заветный узелок, где на самом дне затаилась метрика. И тут же растрезвонил… смеха было на всю округу! С тем и вернулась в Москву.

В столице, наконец, подвернулась удача – образования хватило устроиться в научное учреждение лаборанткой, а оттуда дорасти до начальницы учёного секретариата. Паёк совслужащей - не разгуляешься, зато профессора, находившиеся под её приглядом, почти все из бывших, с запасами, так и норовили «на чай с пирогами» пригласить, намекая на «интересное продолжение».

Лилия, несмотря на врождённую отзывчивость тела, унаследованную по женской линии, разменивать себя по пустякам не стала. С точностью снайпера выбрала заинтересованный объект – плюгавого доцента Осинина, перспективного как учёный, но неактивного в личных отношениях по причине собственной телесной малозначительности. Начальница над пишбарышнями спиной ощущала тоскующий по её прелестям взгляд, ползущий по ягодицам, обтянутым строгой юбкой на грани прошлых представлений о приличиях. Узнала – не женат, на стороне не блудлив, с полным набором мужских комплексов и  аристократическим происхождением, не громким, идущим от предков-псковитян.

«Он мой» - твёрдо решила про себя начинающая светская акула. Подсечь окунька оказалось несложно… самой напросится на «чай с продолжением». Уже после первого раза (очень недолгого, больше слюнявого) восходящая учёная звезда положила к ногам чаровницы всё, что у него было на тот момент – перспективы, положение в обществе, оклад доцента с гонорарами за научные публикации и, что немаловажно, отдельную двухкомнатную квартиру в очень Старой Москве, полученную, к слову, взамен родительской, пятикомнатной, с полной антикварной упаковкой, включая старинные сервизы и очень недешёвые акварели на стенах.

Но, главное, ФАМИЛИЮ… Кузькина окончательно канула влету!

Свадьбу сыграли в узком научном кругу, где все понимающе переглядывались и даже перемигивались. Молодая жена это подметила и мстительно затаилась…

Потекли дни семейного счастья, не устраивавшие Лилию, разве что, в физиологическом плане. Первый подарок – возможность уволиться с работы, приобрести высокий в советских понятиях социальный статус неработающей жена (не путать с домохозяйкой!). Выставки, театры, поход по антикварным и букинистическим, званые ужины… полный набор. Муж, получив дополнительный стимул в виде ночного допуска к телу, о котором и не мечтал, быстро продвигался карьерно и денежно. С детишками не получалось, что Лилечку мало заботило… пока. О тайнах своей «родословной» она помалкивала, мужу в том числе.

Впрочем, с матерью вела переписку через личную ячейку на Главпочтамте. Оттуда и получила известие о болезни – «повидаться бы, попрощаться, простить друг другу». Неожиданно для самой себя, это тронуло. Наплетя что-то мужу о дальних родственниках, собралась в дорогу. Прибыла как раз к похоронам. Три дня в родной деревне хватило за глаза, чтобы увериться в правильности выбранной судьбы. Зато себя показала во всей красе… смоленской Золушкой, севшей в правильную тыкву, злой похмельный отчим только плевался в её сторону. Но под конец растрогалась и даже оставила московский адрес двоюродной сестре. С учётом того, что та не шибко-то грамотная, никуда и никогда не выезжала, вряд ли будет утомлять депешами. Отказалась от деревенских разносолов в дорогу, навсегда вычеркнув эту страницу собственной жизни. По приезде устроила мужу на супружеском ложе такое «небо в алмазах», что он напрочь забыл, куда и зачем ездила благоверная.

Постепенно наладилась и охота за ищущими приключений мужчинами, желательно породистыми, но для личной безопасности командировочными. Что не жить.

Обустроенный по своему вкусу мир стал рушится постепенно, параллельно с наступление эпохи Большого террора. Коллег профессора забирали через одного, часто вместе с супругами, вовремя не донёсшими в органы, что проживают со шпионами, троцкистами и вредителями, значит, соучастницы. «Снаряды» падали всё ближе, палеоботаник психовал, вздрагивая от любых ночных звуков. Сначала Лиличка хотела идти на опережение и донести первой, но в здравом размышлении решила, что статус жены арестанта, того хуже, расстрелянного, ей вряд ли подойдёт. Изощрённый мозг вечной мстительницы заработал, дав убедить себя, что всё уже отдала «этому ничтожеству».

С этого дня в их семье начался такой психологический террор, который уголовный кодекс квалифицирует как «доведение до самоубийства».

- Ты не выдержишь в тюрьме, тебя сломают на допросах, на Лубянке пытают, меня в лагере затрахают конвоиры, представь моё тело в их мужицких лапах… спаси меня! – теперь обычный её монолог на супружеском ложе после соития.

Супруг спас, как мог… выбросился из окна темечком в асфальт, четвёртого этажа вполне хватило.  

Хоронили торжественно, душевно. За поминальным столом жалели, что профессор, которому оставалось полшажка до академика, не оставил после себя никого живого наследия… учёное трудно было переоценить. Неожиданно выяснилось, что в последние годы Осинин работал над мировым открытием в своей области, в котором были заинтересованы ТАМ. Но самому безвременно ушедшему об этом не рассказывали, дабы не растревожить его нестабильную психику. Смертельный бросок из окна расценили как последствие рабочего переутомления. Лиля быстро устала горевать прилюдно.

Ей положили пенсию по трагической потере кормильца. Мало того, вернули на прежнюю должность (после чего уволилась половина пишбарышень). Наступила жизнь вдовой светской львицы с нечастыми эротическими загулами. Вокруг вилась стайка таких же вдовых кандидатов в законные мужья. Лиля не спешила, выбирала, привередничала.

Личное счастье позвонило в её квартиру летом 40-го. На пороге образовался высокий юноша, от которого так и пахнуло родным с детства навозом. Потом, вспоминая этот судьбоносный момент, она поняла – эта та самая химия любви, о которой читала у поэтов Серебряного века, но не верила.

- Тётя Лиза, я Лёшик, сын Тани, ваш племянник…

- Но у Татьяны…

- Правильно, дочка. Я приёмный… нас тогда не успели познакомить, мал я был.

- Во-первых, не сметь называть меня Лизой, дурацкое детское прозвище, я – Лиля. Во-вторых… иди мыть руки.

Наливая объявившемуся некровному родственнику суп, она удивлялась себе – первым порывом каждодневной Лилии Александровны было просто захлопнуть дверь. Ох уж эта химия!

Лёшик приехал поступать. Колхоз отпустил его в сельскохозяйственный после торжественного обещания вернуться с дипломом агротехника. Лилю за первым ужином смутило, что родственничек, успевший поработать и в коровнике, и на пашне, охотнее декламирует стихи из школьной программы, чем хвастается надоями. Скоро всё и выяснилось, Лёшик приехал поступать в театральный, возомнив себя новым Петром Алейниковым, на которого слегка был похож при свете ночника.

В койке они оказались в первую же ночь, тётя лишила племянничка невинности как умела, со всей наработанной жизнью старательностью и природной фантазией. Но и сама улетела на пик наслаждений… ах, эта химия! Ещё удивлялась – как это такой хорошенький-интересненький остался целеньким в их деревенских покосах, больше похожих на Ночь под Ивана Купалу? Решила – заслуженный подарок судьбы. Настрадалась, заработала.

Как же всё быстро кончилось! Лёшик с треском провалился в театральный, слетев на первом же прослушивании. Откуда ему было знать, деревенскому бедняге, впервые услышавшему фамилию Станиславский только в Москве, что желающие попасть в актёры проходят прослушивание сразу во всех вузах столицы… куда-нибудь да проскочат. Впрочем, Лилия Александровна считала, что Лёшику без вариантов, а по искусству любви, в которой он еженошно совершенствовался под её чутким репетиторство, ни в одном институте экзамена нет. Да она его бы и не пустила – «мой, только мой».

Обзвонила всех своих знакомых с просьбой помочь родственнику. Увы, ареал её отношений был строго очерчен научными кругами. Пока колготилась, ушло время подать документы куда бы то ни было. Лёшик даже отбил телеграмму в родной сельсовет с прошением остаться в столице до следующего года, удостоверение личности у него выписано временное. Ответ пришёл однозначный – «объявим дезертиром с трудового фронта»… время было строгое. Пришлось собираться в дорогу.

Перед отъездом три дня не вставали с постели. Сговорились, что следующим летом он опять у него. Как выдержать? Лиля поклялась ему, а, точнее, себе, что весной приедет в родную деревню хоть на неделю. Повод есть – десять лет смерти беспутной матери Фроськи. Заодно прикинули потаённые места, в которых будут миловаться с учётом погоды. На вокзале прощались как Петрарка с Лаурой, Пенелопа с Одиссеем, Ромео с Джульеттой…

Увы, весной ничего не вышло. Только написала заявление о краткосрочном отпуске «по семейным…», свалила жестокая ангина, обернувшаяся всякими неприятным осложнениями. Потом приходила в себя, восстанавливалась, хотела появиться перед любимым «во все оружия», которые и так полыхали страстью. Потом не имело смысла, до приезда Лёшика осталось меньше месяца.

Потом началась ВОЙНА.

…Лёшик появился на её пороге в самом начале сентября 41-го. Совсем другой мальчик. Не тот, что год назад, с горящими от новизны чувств глазами. Теперь в них стоял СТРАХ. Вместо запаха молока и сена – гарь пожаров, прифронтовой смрад, дыхание смерти, которая была совсем-совсем близко. Он даже не позвонил в дверь, не постучал… поскрёбся. И сразу не зашёл, испуганно смотрел в глубь квартиры, пытался почуять незнакомого.

- Вы одна? Я бежал… спасите меня.

Она не обняла, сразу сунула в ванну, где ещё текла горячая вода. Одежду… лохмотья – в помойку. Откуда-то появилось знание – завернуть в газеты, выносить ночью не ближе трёх кварталов. Теперь у неё ТАЙНА.

Пока выхлебывал суп («как догадалась вчера сварить большую кастрюлю, не иначе свыше кто подсказал»), рассказал немудрящую для того времени историю.

В герои Лёшик не рвался. Никогда. Даже смотря победоносные предвоенные фильмы, представлял себя перед съёмочной камерой, а не перед вражеским танком с гранатой в руках. Он был готов перетерпеть опостылевшую колхозную работу, зная, что за ней его ожидает красивое, прекрасное будущее, но к подвигу не был готов совершенно.

Когда его деревенских одногодков стали один за другим вызывать повестками в райвоенкомат, уже готов был бежать. Куда? Конечно к ней, к доброй и такой желанной Лиличке, больше не к кому. Тогда бежать смелости не хватило, представлял долгую дорогу до Москвы через патрули и проверки. Ждал чуда.

Чуда не случилось. Немец пёр на Смоленск. В июле к ним в деревню приехал военный человек, забрал все годных по возрасту и здоровью, отвёз в райцентр. В три дня переодели, выдали винтовки, ещё неделю учили стрелять-кидать-ползать-окапываться. Ускоренно приняли присягу, даже не выучив наизусть. Сам он запомнил только её последнюю грозную часть – «если же я нарушу… пусть меня покарает…».

 Часть призывников постоянно куда-то увозили и обратно никто не возвращался. Лёшик случайно услышал сетования возрастного старшины – «как телят на убой», и ему стало страшно окончательно.

Вот и очередь дошла. Везли их тремя грузовиками, недолго. Высадили в поле перед деревней, от своей и не отличишь. Приказали окапываться – «это ваша линия обороны, стоять насмерть, ни шагу назад».

Его хватило только на первую атаку немцев. Он видел, как падают рядом сражённые пулей, подброшенные взрывом, как отлетают оторванные руки, как вытекает у соседа выбитый осколком глаз. Последнее его окончательно доконало. Вывалился из окопа в противоположную от атакующих сторону и по всем правилам военной науки пополз в сторону леса.

Выбирался долго, благо грибное детство научило безошибочно выбирать направление. Винтовку оставил в лесной яме, забросав ветками, в голове промелькнуло – «брошенное в бою личное оружие приравнивается…». Штатскую одежду снял в попавшейся на пути спящей деревне, не успевшей окончательно потерять сон от звуков накатывающейся войны. А дальше долгий путь в Москву, где пешком, где в подвернувшихся товарниках, пугаясь патрулей, широких дорог и воинских эшелонов, под крылышко к разлюбезной Лилии Александровны. Где спал, чем питался, как вообще выжил в бесконечном пути он так никогда и не вспомнил. И не хотел вспоминать.

По Москве, ставшей к этому времени строгой, почти прифронтовой, пробрался до заветного адреса чудом. Попав в единственное для него безопасное пространство в этом недобром мире, сразу решил – отсюда ни ногой! Только вперёд ногами… или под конвоем. Примешь ли, любимая, спрячешь?

Лиличка приняла. В ней впервые проснулось неизведанное ранее материнское чувство. Что и позабивало, и придало сексуального шарма. «Инцест, - вспомнила она где-то прочитанное слово, монотонно раскачиваясь на отоспавшемся Лёшике. – Ну я и б…ь, правильно про нас в деревне говорили».

Сразу включились все её навыки двойной полуподпольной, отточенные за года постылого супружества. В их изначально непростом доме теперь жили ещё более непростые жильцы, в последние годы учёный контингент как бы сам собой поменялся на особый, оперативный… за выездом предыдущего. Эти новые соседи не набивались в гости, не устраивали шумных застолий с бывшими. Но прислушивались, присматривались, примечали, изредка заходя одолжиться хозяйственными пустяками даже принюхивались, задавая наводящие вопросы.

От подобных визитов ставшая не в меру деловой и подозрительной Лилия Александровна завела для Лёшика лежбище. И, конечно, под супружеской кроватью, где проходило основное их общение. Любовник постоянно находился в напряжении, ожидая, как ему казалось, неминуемого ареста, и скатывался туда при каждом шорохе. Иногда во время самого пика любви… что безмерно её раздражало.

- Дурашка, тебя найдут там через пять минут, они и через стены видят, -увещевала она не в меру пугливого альфонса.

- Зато у меня будет лишних пять минут на свободе… может, и жизни, - убежденно отвечал дезертир.

С работой она договорилась. В смысле, отказалась с учреждением ехать в эвакуацию за Урал, согласившись на непрестижную должность лаборантки по уходу за коллекциями древних растений, неподлежащих транспортировки. Объяснила – не могу оставить могилу любимого мужа, война, если что, пусть похоронят рядом. Начальство растрогалось, и потом в разговорах называло её исключительно «наша героиня». Только опытные и злые пишбарышни дивились её цветущему, почти счастливому виду на фоне общей военной безнадёги и перешёптывались между собой – «тут не без кобеля».

Жить приходилось вдвоём на скудный паёк лаборантки. Выручало мужнино наследство в виде столового фарфора, акварелек и подаренных ей в браке драгоценных безделушек. В военной Москве все продавали последнее, у некоторых «последнего» было в избытке, поэтому вид интеллигентной дамы, торгующей с рук на Тишинке, никаких подозрений не вызывал. Но она и не злоупотребляла, продавала только на скромное питание, не зная, как и все вокруг, сколько времени придётся продержаться. Обысков в её квартире не было… удивительное везение. Случались, правда, редкие приставания от кобелирующих соседей-нквдешников, живущих безсемейно по причине всё той же эвакуации. Особенно настойчивы и, как следствие, подозрительным, она давала… но с условием – «только на вашей территории, майор», видя в акте дополнительную гарантию безопасности. Потом, отряхнувшись, бежала к любимому Лёшику. Который ничего не замечал, с головой уйдя в проблемы собственного спасения. Планов на будущее они не строили… выжить бы.

Её учреждение вернулось в столицу одним из последних, в трудные годы палеоботаника была не самой важной наукой. Опять Лилию Александровну чествовали, как героиню, вернули в начальницы, ходатайствовали о награждении медалью «За оборону Москвы». Но возникли и сложности. Годы, пусть и прифронтовой, под бомбёжками, но всё-таки плотской любви совсем не попортили внешность, атаки учёных поклонников на одинокую вдовушку пошли с новой силой. Причём всё чаще напрашивались «на чай» к ней, примета нового времени.

Подумав, Лилия решила, что дело в несерьёзной должности, учёные мужи по своей бытовой недалёкости воспринимают секретаршей, пусть и главной. Выход нашла в соответствии собственной натуры – путём мелких интриг и одного анонимного доноса подсидела начальника кадрового отдела, должность в их сугубо гражданском институте штатская, а потому женская. Конфузясь, объяснила руководству – «всю жизнь мечтала». Пошли навстречу, утвердили, ещё и в зарплате выгадала.

Настоящая проблема появилась в начале 50-х, когда вокруг вроде наладилась мирная жизнь. Проблема в Лёшике, за 10 с лишним лет втянувшимся в подкроватную жизнь. То, что он не развивался духовно, оставаясь всё тем же пацаном, только ещё более инфантильным, она стерпела. Но проблемы начались по его мужской части, затворная жизнь на грани стресса любого Казанову подкосит. Он же ей был нужен, прежде всего, как объект плотских утех, вечно зелёный огурец, какими пробавлялись их деревенские брошенки. «Огурец» стал вялым, хотя и опытным при её многолетних стараниях. Пыталась взбодрить, «Декамерона» вслух читали… так себе эффект. В научной библиотеке, куда имела доступ, почитала кой-какую закрытую для советской морали литературу о проблеме. Там написано – большинству мужчин для поддержания бодрости в чреслах нужна пища для фантазий… вплоть до смены половых партнёрш. Лёшик же теперь умел фантазировать исключительно на тему своего печального будущего, в котором не видел просвета. А уж сменить партнёршу, означало сдаться властям. Да она бы сама не допустила из чувства собственности!

Тихое недовольство в ней перешло в глухое раздражение, а потом и в громкое. Но с соблюдением режима звукоизоляции – шипела в ухо, как змея, теперь чаще щипала, чем ласкала.

Жить так становилось всё мучительней. С какого-то момента Лилия Александровна сама стала готова написать на дезертира донос со всеми отягчающими подробностями. Останавливало одно – её саму привлекут за соучастие, к тюрьме и лагерю Лиличка не была готова.

Придумала, куда убрать это постоянно сопящее и охающее под её кроватью. Рискнула, затеяла ремонт в прихожей (остальная квартира не видела свежей побелки с конца тридцатых) и попросила мастера смонтировать в кладовке некое подобие лежанки – «старую родственницу хочу их деревни выписать, пусть помогает по хозяйству». На время работ взяла отпуск… чтобы контролировать. Мастеру постоянно подносила для рассеивания внимания.  

Сначала Лёшик даже впечатлился идеей получить «отдельное жильё». Но утром… проснулся на прежнем месте под кроватью.  Как попал туда – не помнил, хозяйка – не слышала. Обещал «взять себя в руки». Честно пытался… что обернулось неделей тотальной бессонницы и вдрызг истрёпанными нервами у обоих.

- Ты как собака, лишённая будки! – шепотом визжала на него Лилечка, содрогаясь от отвращения ко всем домашним животным сразу.

Но выхода не было, продолжали жить, ожидая смерти друг друга.

Первым дождался Лёшик. Проснулся утром и понял, что ночное его судно так никто и не вынес. Провисающий матрас ясно говорил – кто-то лежит сверху, но очень тихо. Привычно забылся до обеда. Ничего не изменилось. Тогда полез в солнечный день… впервые за двадцать с лишним лет. Два часа лежал на полу с закрытыми глазами, которые обожгло дневным светом. Потрогал холодную дряблую шею, какую когда-то с упоением целовал, и содрогнулся от отвращения к обоим, к себе тоже.

Три дня подъедал оставшееся в доме. Делать запасы Лилия Александровна отвыкла ещё в 40-х. Без надобности, за все годы вдвоём она никуда не уезжала, все отпуска дома. Больше всего боялась, что вытурят на пенсию, тогда бы точно сошла с ума или убила. И вытурили, если бы не почти боевая медаль и прочие заслуги. Лёшик дожевывал последнюю горбушку и понимал, что к голодной смерти не готов. Не готов и нырнуть из окна головой в асфальт, как поступил затравленный Лилин муж, сделавший это ради любви, которой в жизни дезертира так и не случилось.

К утру от старушечьего трупа стало попахивать. Мысль о лагере – «зачем меня стрелять, ведь никого не убил, сам сдался» - уже не казалось такой ужасной. Несмотря на май месяц, на улице было прохладно. Долго искал по шкафам плащ… и наконец сообразил, что его нет и быть не может. Пошёл в чём был, тапочках и старой пижаме, которую хозяйка не меняла ему уже несколько лет. Перед выходом взглянул на себя в большое зеркало прихожей. Передёрнуло. Вспомнил себя тем, кем в последний раз заходил в эту квартиру. Как в тюрьму на 20 с лишним лет. Тень от того прежнего Лёшика. И зачем всё это было?

Отделение находилось в соседнем доме. Он это знал, Лиличка не раз пугала его им, тыча пальцем в окно – «за тобой быстро приедут, пальцем не пошевелю, скажу, что забрался насильник». По дороге от него пару раз шарахнулись и только – Москва привыкла к разным чудикам.

Свою речь в милиции он проговаривал про себя последние лет пятнадцать…

…Она заняла намного меньше времени, чем на бумаге. Потому что без лирики и подробностей. Майор Фомин поднял на замолчавшего глаза, в которых Лёшик увидел мёртвую пустоту. Но почему-то не испугался, наверное, просто устал от этого чувства.

- Название деревни, где вы оставили поле боя?

Лёшик ответил. Майор уже знал, что услышит именно его. Встал и молча указал задержанному на дверь. Проходя с ним по коридору, не глядя бросил дежурному:

- Веду в гальюн облегчиться… сиди-сиди, Стёпа, я сам.

Зайдя в известную дверь, подтолкнул конвоируемого к писсуару – «Дуй». Зашёл за спину, вынул из кобуры табельный пистолет, который вопреки инструкции сдавал в оружейку только на выходные (в районе пошаливали), произнёс – «Именем…». Продолжать не стал… просто выстрелил в затылок.

Когда сотрудники отделения ворвались в туалет, уверенные, что странный доходяга каким-то неведомым способом отобрал оружие у их крутого начальника, Фомин курил, сидя на подоконнике. У него было довольное лицо человека, исполнившего важное дело.

P.S. Только приезжим колхозникам кажется, что Москва – бестолковый муравейник, в котором никому ни до кого нет дела. На самом деле, это большая деревня, особенно в старых районах. Весть о случившемся в о/м к вечеру разлетелась по всей Хорошёвке. Большинство сочувствовали Фомину, который даже в уголовной среде считался «злым, но правильным ментярой».

Ещё большая народная волна поднялась после того, как стали известны детали биографии милицейского майора, неведомым образом выплывшие наружу из стен МУРа.

Летом 41-го колхозный кузнец Виктор Фомин, успевший после срочной жениться и народить близняшек, уже 23 июня отбыл в областной центр к военкому, где его, как младший комсостав запаса, сразу определили в действующую армию и без задержки отправили в западном направлении. Оттуда он и отступал, обогнув по касательной родные места.

О гибели своей семьи он узнал только после освобождения Смоленской области, не особо волнуясь молчанию из дома – «какие письма, оккупация». Вести пришли от односельчан, без подробностей. Но даже они превратили полкового разведчика Фомина в сурового мстителя, по всему фронту ходила слава, как он руками кузнеца ломал шеи противнику при вылазках во вражеский тыл. Поэтому и отказывался от отпусков, даже по ранению – «не к кому».

Приехал он только после Победы, поклониться родным могилам. А поклониться-то и некому. Его избу вместе с обитателями сожгли огнемётами фашисты при входе в деревню. Просто так, в порядке устрашения и в назидание. Рота, защищавшая их населённый пункт, полегла полностью. «Только мало их было», - жаловались односельчане. После немцы у них не особо зверствовали – «как везде».

Старший лейтенант Фомин не помнил, как очутился в Москве, как поступил на службу в милицию. Пришёл в себя к началу 50-х. Больше семью не заводил и на родину в отпуск не ездил – «не к кому».

Он так и не дождался суда, тихо умер ночью в камере следственного изолятора. Паталогоанатом констатировал разрыв сердечной аорты.

Хоронили Виктора Петровича Фомина строго и по казённому, на дальнем кладбище столицы. Начальство, зная его историю, не стало увольнять и лишать звания, просто отстранило от должности на период расследования. О дате и месте похорон не сообщили даже сотрудникам отделения.

И правильно… всякое могло случиться.

Леонид Черток

08.05.2020