Форшмак моей бабушки. Рецензия на фильм «Одесса» Валерия Тодоровского

О таких фильмах принято говорить – его ждали.

Как только написали, что режиссёр, сын известного режиссёра, снимает картину с таким названием, где-то под ложечкой появился приятный холодок – это будет продолжение его же «Оттепели». Если помните, сериал заканчивается тем, что «Хрусталёв»-Цыганов отправляется в Одессу к другу Пете. Там Цыганов и тут Цыганов… какие ещё могут быть варианты?!

Оказываются, могут, о советско-одесском кино сын Пети Валера снимать почему-то не захотел. Взял за основу эпидемию холеры, действительно случившуюся действительно в 70-м. Я хорошо помню… вернулись с дачи (в том году снимали в Жаворонках), а московский дом оцеплен милицией и никого не пускают! Оказывается, в нашем многоквартирнике (бывшее «Кокоревское подворье»), что в 10 минутах неспешной ходьбы от Кремля, два подозрения на холеру, закрыто на карантин. Поехали к родственникам на Чистые пруды, чему я был несказанно рад – портфель, учебники и школьная форма остались под надзором милиции. Увы, всё хорошее быстро заканчивается… и это тоже.

Ещё «Одессу» с нетерпением ждали в Хайфе, на Брайтон-бич, в Мельбурне и Монреале… везде, где компактно проживают бывшие советские евреи. Потому что спросите любого, кто помнит себя в Союзе – никакой это не украинской город, даже смешно. Значит, будет незабываемый колорит, которой подарили создатели «Ликвидации». А то, что съёмочную группу «Одессы» по каким-то политическим мотивам не пустили в саму Одессу, так на то и волшебство «Великой иллюзии», плюс мастерство декораторов и реквизиторов.

Но главный одесский колорит – это люди и речь. К чести Тодоровского-младшего, он рискнул вставить в фильм целые фразы на идише, а не пошлятину из набора телеэстрадников, которую они выдают за язык Привоза и Пересыпи. Да, люди, помнящие этот язык по эскападам своих бабушек-дедушек, критикуют произношение Ирины Розановой, но дай бог каждому мастеру такой кинодопуск.

Холера в Одессе – всего лишь фон, завязка сюжета. Но можно было прекрасно обойтись и без неё, вполне хватило бы для интриги приезда к еврейским родителям дочки и зятя с единственной целью – выпросить разрешение на отъезд. Хотя это и выглядело бы плагиатом, пьеса Аркадия Ставицкого «Улица Шолом-Алейхема, дом 40» когда-то шла на сцене московского Театра им. Станиславского. Тогда настоящий перестроечный прорыв и подарок гласности – в публичном пространстве заговорили о том, что из СССР уезжают не самые плохие люди и уж точно не предатели родины. Хотя старенькие родители могут быть и против.

Последнее действительно трагедия, потому что ломала все планы. Если в той старой пьесе причина была в патриотизме отца – «беспартийного большевика», то в новом сценарии это застарелый страх перед органами. Где-то мы с вами с подобной рефлексией сталкивались, там тоже человек отсидел пару недель ни за что и без объяснений был отпущен. Ага, в «Стилягах». Режиссура того же Тодоровского, в исполнении того же Ярмольника. Испытанный штамп, гарантированно вызывающий зрительское сочувствие, или важное дополнение к сказанному? Честно, я так и не понял.

Но это каприз автора рецензии. На самом деле, всё, что происходит в первой части ленты, снято вкусно, даже с учётом всех условностей. Даже трамвайные проезды, хотя по виду из окна вагончика я узнаю ещё один свой любимый город Воронеж. А проходной, казалось бы, сцене похорон готов аплодировать стоя, в нём вкус Одессы.

Кстати, о вкусе. Моя любимая закуска (подо всё) – форшмак. Но тот, что делала баба Лиза, не забыть и не повторить. Вроде бы стандартный набор продуктов: селёдка, лук, яйцо, яблочко, замоченный хлебушек. Весь цимес в том, что бабушка, которая провела часть своего детства в Одессе, куда прадед Ицхак на всякий случай перевёз семью после екатеринославских погромов 1905 года, принципиально не пользовалась мясорубкой. Ей было не лень рубить сечкой в специальном деревянном корытце, больше ни подо что не использовавшемся. Час или больше, не помню, главное, результат. И ни один трижды мишленовский ресторан даже близко…

Я не интересовался подробностями происхождения Валеры Тодоровского. Но почему-то запомнил его признание в одном из старых интервью по поводу еврейской темы в картине «Любовь» - «а что… я сам НЕ БЕЗ ГРЕХА». То есть, имеет отношение, но не прямое. Поэтому вместо сечки и рук в приготовлении «Одессы» он использовал… даже не мясорубку, а кухонный процессор.

Главный символ Жемчужины у моря для человека, знакомого с литературой – не памятник Дюку и не Потёмкинская лестница. Дворики, милые одесские дворики, с любовью описанные классиками от Катаева до Бабеля (классики в данном случае лишь фигура речи). Своего рода советская коммуналка с незакрывающимися дверями, где все каким-то мстом родственники. Любят, ругаются, иногда дерутся… короче, живут. Такими я их застал в 1975-м. Летом это ещё и частные гостиницы, на что та строгая власть прикрывала глаза. Видимо, Тодоровский-младший, не раз заявивший, что снимает по воспоминаниям собственного детства, жил в каком-то богатом районе, где могли обойтись без курортников.

Впрочем, допускаю, он просто не хотел рассеивать внимание зрителя (хотя часть того колорита ушла). Перед нами счастливые еврейские родители трёх дочерей, удачно вышедших замуж. Знаете, что в Одессе в то время означало удачно замуж?  Замуж в другой город, при всём своём одесском патриотизме. А тут такой набор – одна дочь в Москве, другая в Ленинграде, третья в Минске. И зятья хоть куда, не пролетарии, хотя только один из них еврей.

В этом-то главная интрига. Этот самый правильный репатриируется в Израиль. Что для других членов большой семьи может означать конец карьеры. Уж точно для журналиста-международника, вытащившего счастливый билет – длительную командировку в ФРГ. Но с такими родственничками можно об этом забыть, строгие были правила. Что отлично ложится на фирменную холодную органику актёра Цыганова – переживания через многоречивое молчание и сузившиеся глаза. Но, если уж ломают карьеру, то надо это сделать громко и с музыкой – любовь к соседской малолетке, за что и сейчас можно загреметь по серьёзной статье.

Именно это и становится главной сюжетной линией второй (условно) части ленты. Хотя совсем рядом происходят более страшные вещи. Минская дочь, оказывается, живёт с нелюбимым и даже презираемым ей мужчиной. Который и уезжает из-за того, чтобы ей, стерве, доказать, что он ого-го, но не в советских условиях. И она за ним, чтобы хоть что-то изменить в неудавшейся личной жизни (скорее всего, разойтись). А старшая, терпеливо живущая по заветам предков с запойным мужем-композитором, растеряла всю свою национальную идентичность, повторяю за супругом известные антисемитские штампы про «евреев, подмявших под себя всю русскую культуру». Типичная курица, так доставшая любовью и заботой своих домашних, что они бежать от неё готовы. Вы что, не знаете подобные семьи в реальности?! Как же вам… не повезло.

Но больше всех переживает отец (Ярмольник). Стоп, с чего вдруг, ведь Одесса давно перебралась на Брайтон-бич, тоже нам, новость?! Тут непосвящённому не понять. Когда я был в этом городе в середине 70-х, все действительно собирались в путь-дорогу. Но это было после принятия Конгрессом США поправки Джексона-Вэника, открывшей путь массовой еврейской эмиграции, в 70-м всё гораздо сложнее.

В подобной ситуации просто отцу надо стать настоящим еврейским отцом, сперва думающим не о Родине (как в песне), а о благе своих детей. Но если детей несколько и у всех разные блага? Переживания советского человека, оказавшегося перед таким выбором и почувствовавшим себя не частью сообщества, но собственной нации, Леонид Исаакович сыграл, что называется, а разрыв аорты, но…

…но его ударная фраза в монологе - «ничего не надо завтра, всё только сейчас» - провисла из-за тогдашней реальности. Увы, в те времена завтра почти ничем не отличалось от сегодня, и многим нравится именно эта стабильность советской действительности.

Любовные страсти московского Гумберта и одесской Лолиты потушил нырок в ночное море с борта карантинного лайнера, приём в искусстве достаточно избитый, но безотказный. Сам фильм заканчивается одиноким осенним завтраком стариков, обсуждающих судьбу своих московских детей -  у Иры с Борисом всё хорошо. Хорошо – это как, отпустили в командировку? Тогда у минских, по логике вещей, всё должно быть плохо, они попали в отказники, что при их внутренних отношениях означает развод. Меня как раз эта сюжетная линия больше всего волновала.

Всё-таки мне больше никогда не попробовать бабылизиного форшмака, нечего и мечтать.

Леонид Черток