Ингина война. Маленькие истории маленькой девочки из 1941-го года

Петушок на палочке

В «колодец» двора старого московского купеческого дома въехала тележка. Ее толкал пожилой татарин-старьевщик с жидкой бороденкой и хитрющими, блестящими, как спелые маслины, глазами. Тележка въехала почти молча, под легкий перезвон бубенчиков. Старьёвщик был плут и психолог одновременно: звон, прежде всего, услышит ребятня, мающаяся в июньскую жару без деревенской речки, и потащит из дома всё, что плохо лежит. А за это…. За это им дадут фантастически вкусных петушков из жженого сахара на палочке и смешные трубочки, которые надуваются, пищат и почему-то называются «тёщиными языками».

Дворовая детвора бесшумно скрывалась в прохладных подъездах и так же безмолвно совершала товарообмен с воровато оглядывающимся татарином. Все это было похоже на фильм про шпионов, да и, по сути, такой обмен был первым маленьким предательством семьи…

Как же Инге хотелось этого жженого петушка! Дело не в том, что он вкуснее монпансье или «раковых шеек», которые ставили на стол к вечернему чаю. Петушок и «тещин язык» уровняли бы ее, дошкольницу из «приличной семьи», с остальными обитателями двора, даже с сыновьями дворничихи, вечно голодными, чумазыми и хулиганистыми, но такими интересными. Но где взять вещи для обмена? Дома только бабушка, из «бывших», она брезгливо относится не только к старьевщикам, но и к кустарным сладостям. Говорит, что «это не гигиенично», и что старьевщик для блеска облизывает их своим прокуренным языком. Ну и что, Инге не жалко.

Инга тише мышки пробралась в прихожую их большой квартиры. Дальше идти опасно, в ближней комнате бабушка перебирала постельное белье с вытершимися фамильными вензелями. Не везет: лето, вешалка стоит пустая, даже шляпы дяди Васи куда-то убрали. Стоп, прямо у дверей притулилась пара блестящих новых калош…

… Инга вихрем слетела по лестнице. Татарин одобрительно зацокал языком и вручил девочке вожделенного петушка с «языком» в придачу. Вот оно, счастье! Рот наполнился сладкой слюной, мальчишки смотрят на вчерашнюю «антиллихентку» почти с благосклонностью. Куда только дворничихины дети подевались? И тут…

- Инга, зайдите домой на минутку! – строгий голос бабушки разорвал конспиративную тишину двора.

На «вы» - это совсем плохо, пропажа калош обнаружена, кары не миновать. За семилетнюю жизнь Ингу еще ни разу не пороли, да что пороли, за уши никто толком не драл. Но разве лучше, когда с тобой не разговаривают, не пускают во двор, а только заставляют повторять противные и никому не нужные французские глаголы? Бабушка называла это «обструкцией» и виртуозно умела ей пользоваться. Спасти Ингу могло нечто такое…

Это «нечто» ворвалось во двор в образе трех сыновей дворничихи с криком:

- Война, война началась! С немцами!! Ура!!!

Вот оно, спасенье! Инга бесстрашно взлетела на свой этаж.

- Бабушка, война началась! Ура! Правда, здорово?!

Бац! Звон оплеухи разрушил летнюю пустоту большой квартиры, петушок кровавыми брызгами разлетелся по наборному паркету.

- Это тебе за калоши! – сказала бабушка, села на стул и горько заплакала…

Честь

В большой московской квартире было непривычно оживленно и тревожно. Семья собирала ингиного дядю Васю на фронт. Перед этим женщины три дня его отговаривали, напирая на то, что он единственный мужчина в семье после того, как три года назад какие-то люди увезли куда-то ингиного папу. Дядя Вася отшучивался, потом сердился и даже ругался, потом снова шутил. Вот такой он был веселый инженер скучного проектного института, уже собравшегося в эвакуацию за Урал. Инга три ночи претворялась, что спит, и слышала, что сам нарком предлагал Василию Костомарову бронь, но потом пожал храброму инженеру руку и пожелал скорее разбить всех немцев…

Инге война нравилась. Стала сразу интересно, по улицам Москвы маршировали строем солдаты, а осенний воздух вкусно пропах гуталином. В школу Инга ходила только один месяц. Ей там не очень понравилось, у молоденьких учительниц мужья все время уходили на войну, и те печально хлюпали на уроках опухшими носиками. В классах стало пахнуть тем, чем и в их квартире три года назад, когда уводили папу. Пахло горем, школьники стали получать похоронки на своих отцов. А потом мама Ингу из школы забрала, и они все стали собираться в далёкое и интересное путешествие под названием эвакуация. Думали, что с ними поедет их опора, дядя Вася. Так нет…

Дядя Вася весело ковылял по зале, зачем-то бестолково перекладывая ненужные на войне книжки. Через много лет Инга поняла, что он так прощался с трудами своего знаменитого предка-историка. Настоящей сборкой занималась бабушка, тетя Лена сидела и красными глазами смотрела на любимого мужа, ни на что другое у нее просто не было сил.

- Марь Иванна, а немного ли Вы мне маек кладете, я же не на курорт еду? – весело спрашивал дядя Вася у бабушки-тещи, которая ненавидела это простонародное «марьиванна». – В армии нательное белье вообще-то выдают.

- Василий, разве Вам в детстве бонна не объяснила, что носить чужое на теле не гигиенично? Лучше скажите, в вашем ополчении все хромые и косые?

Дядя Вася страдальчески поморщился и поправил очки с толстыми стеклами. Он не любил своей хромоты, которая досталась ему в детстве на катке на Патриарших прудах, стеснялся очков и близорукости, но и с тещей всерьез ссориться на прощание не хотелось. Пришлось вступиться тете Лене:

- Зачем, мама? Ты же знаешь, Вася не мог поступить иначе. У него есть понятие чести, - и сделала «страшные глаза» в сторону маленькой Инги.

Стало интересно. Если в их семье кто-то делал «страшные глаза», значит, была какая-то тайна. А здесь, честь и честь, вроде ничего особенного. Все равно, улучив момент, Инга подошла к своему дяде и, крутя медную пуговицу стираной гимнастерки, строго спросила:

- Почему? Почему ты не мог поступить иначе?

Дядя Вася поднял племянницу, впервые по-взрослому серьезно заглянул в глаза:

- Ты про дворянскую честь что-нибудь слышала?

- Слышала, только о ней бабушка не только говорить, думать запрещает. Сказала, хватит ИМ моего папочки. Да и дворян давно нет.

- Правильно, дворян нет. Но честь их осталась.

Дядя Вася поцеловал племянницу в бледные щечки и как хрустальную вазу поставил на пол.

- Живи, Ингуля, и о чести своей помни!

Сказал, взял свою палочку и ушел на войну. Навсегда…

Моня – вундеркинд

Поезд шел на Восток. Вернее, не шел, а полз, как обожравшаяся гусеница в августовский полдень. Он часами, а то и сутками, стоял на запасных путях полустанков, пропуская на Запад бесчисленные воинские эшелоны, а на Восток – санитарные поезда. Медленней их ползли только теплушки с зарешеченными окнами. Инга подслушала, что это везут в Сибирь тех немцев, которые когда-то жили среди советских людей, и вдруг оказались какими-то «пособниками». По привычке, она полезла с расспросами к бабушке, но наткнулась на «страшные глаза»…

Инге нравилось ехать первые четыре дня. Для нее это самое большое приключение в семилетней жизни. Вагон был плацкартный, все пассажиры из одного исследовательского института. Нельзя сказать, чтобы дружили, зато ругались очень весело. Все равно ингина бабушка недовольно поджимала губы, вздыхала и начинала вслух вспоминать, как она с родителями еще в том веке ездила «на воды» «в мягком». Ингина мама с тетей Леной на нее цыкали.

На пятый день замкнутое пространство стало надоедать, домашняя еда тоже кончилась. В принципе, брать с собой было особо и нечего, в Москве к октябрю 41-го в свободной продаже остались только крабы и кофе. Все очень ругались, только бабушка радовалась. Она заваривала горький, но ароматный напиток по особому рецепту при открытых окнах. Весь двор матерился, называл ее «барыней недобитой», а она смаковала кусочки крабов и вспоминала, как «ужинали в мое время». Ей можно, а Инге не спроси и слова не скажи, где справедливость? Семью выручил друг дяди Васи по гимназии, толстенький и маленький дядя Шура. Он тоже уезжал в эвакуацию, и очень спешил не попасть в зарешеченные теплушки, потому что родом был из немецких инженеров. Но нашел время, зашел, забрал полбиблиотеки и взамен принес две курицы, картошку, немного масла и десяток яиц. Яйца сразу сварили, а Инга плакала. Потому что самым любимым на свете блюдом для нее был сладкий гоголь-моголь. И вот теперь пришлось привыкать к каше и хлебу, иногда с тушенкой. Жить можно, но противно.

А еще Ингу бесил мальчик Моня. Моня был вундеркиндом. Его яркая и громкая мама Роза сразу поведала всему вагону, что ее сын – будущий выдающийся пианист. Какое счастье, что рояль не влезал в вагон, а то бы все быстро повесились! Но Моня достал и без музыки, он, вдобавок, был вундеркиндом в географии. Вагонное утро начиналось с вопросов мамы Розы:

- Монечка, столица Франции?

- Париж.

- Столица Вьетнама?

- Ханой.

- Уругвая?

- Монтевидео.

Мама Роза алела от гордости.

Слух о юном даровании прокатился по всему составу. Как-то в их вагон зашел сам начальник поезда, сел напротив умного мальчика и спросил с хитринкой:

- Столица Сьерра-Леоне?

- Фритаун, - с минутной запинкой ответил Моня.

Начальник поезда вытаращил глаза, заглянул в какую-то бумажку и ушел не попрощавшись. Его спина выражала всю скорбь мониного народа. В последствие выяснилось – в этот самый момент он проспорил буханку хлеба, банку тушенки и почти полную флягу со спиртом…

Ах, как не любила Инга этих умных и грустных мальчиков! У них в московском дворе был один такой. Всё со скрипочкой ходил. Как же его дразнили и били дворничихины дети! Инге всегда хотелось быть такой, как все, а не «внучкой той, бывшей». Поэтому она вместе со всеми смеялась и называла маленького скрипача «пархатым жидярой». И однажды это услышала тетя Лена. Что было!.. С Ингой вся семья не разговаривала неделю, ее даже лишили сладкого, в том числе и любимого гоголя-моголя. Девочка на всю оставшуюся жизнь усвоила, что «так говорить могут только преступники и быдло». Но терпеть такого Моню молча было выше ее сил. Поэтому она дождалась, когда вундеркинд стоял один у окна в тамбуре, и задала провокационный вопрос:

- А как называлась станция, которую мы ночью проехали? – и тут же, - А вот и не знаешь, не знаешь!

- Не знаю, - печально подтвердил Моня. – Ничего я не знаю. Я только знаю, что мы едем от войны в город Курган, а мой папа и старший брат на фронте…

Гоголь-моголь и коза

- Хочу гоголь-моголь! – хныкала уставшая Инга.

… Их маленькая семья третий час бродила по деревянным окраинам Кургана. А перед этим было два дня в эвакопункте. Из поезда их попросили сразу после прибытия на конечную станцию, фронту нужны были вагоны. Здание вокзала напоминало цыганский табор со всеми прилагающимися: теснотой, криками, запахом подгоревшей каши на кострах и мелким воровством. Разве что без песен с танцами, не до них было…

Сначала надо отстоять сутки за талонами на питание, продуктовые карточки выдавали после устройства на работу. Они отстояли, получили, а зря, их еще не настолько сковал голод, чтобы есть то, что выдавали по талонам в городских столовых. На сибирских рынках с продуктами пока было все в порядке, а пронырливый дядя Шура перед самым отъездом успел продать «кое-что из фамильного», над этим «кое-что» бабушка потом всю ночь плакала.

Еще одни сутки прошли в очереди за ордерами на жильё. Все стояли только для того, чтобы услышать: ничего бесплатного нет, ищите и договаривайтесь сами. Единственной, полезной информацией было то, что надо сразу ехать на конец города, в центре уже ничего не осталось.

Потом были полчаса на дребезжащем трамвае. Курган Инге категорически не понравился. Инга и до этого знала, что ей повезло родиться в самом красивом городе мира, на самых Чистых прудах, которые теперь защищают от врага те самые эшелоны, которые они пропускали на всем протяжении почти двухнедельного пути. Но она и представить не могла города, почти полностью состоящего из дымящих заводов и двухэтажных бараков, где нет ни улицы Горького, ни Большого театра, ни Кремля. Еще больше ее расстроила деревянная окраина. Ее кривые улочки с лужами, подернувшимися ноябрьским ледком, курами и свиньями, оказались совсем не похожи на кукольные аллеи подмосковного дачного поселка, где они каждое лето снимали дачу. Там пахло цветами и клубничным вареньем, а здесь несло сортиром и тоской. Инга просто не могла себе представить, что в этих покосившихся серых домах живут такие же люди, как она, мама, бабушка и тетя Лена, и уже начала скучать по противному, но такому понятному Моне.

По рабочему поселку они бродили третий час, постоянно натыкаясь на таких же эвакуированных в поисках пристанища. Везде ждал отказ: у кого-то было занято, а кто-то морщил нос, услышав название маминой и тети Лениной организации – Гидропроект. Все желали получить инженеров с военных заводов, там паек был не в пример больше. Инге было очень неуютно среди надменных и недоброжелательных лиц, и ее гоголь-моголь был неизбывной тоской по мирной московской жизни.

- Господи, да давайте купим этому ребенку яиц, сахарный песок еще остался, - тетя Лена решительно направилась к калитке с надписями «Злая сабака» и «Всё здано!», у которой восседала суровая хозяйка. – Простите, у Вас яичек на продажу не найдется?

Хозяйка гордо покачала головой, а когда тетя Лена отошла, в спину ей раздалось ненавистное шипение:

- Как же, яичек им, разбежались. Понаехали тут, дармоеды…

Не выдержала ингина бабушка:

- Как Вы можете, как вам не стыдно! У нас маленький ребёнок, мы из Москвы, нас бомбили…

- И правильно делали! Ничего, скоро Гитлер вам, жидам, задаст, - из-за спины злобной тетки выглянул мальчишка, ингин ровесник, и грозно показал кулак.

Ингу как плетью по лицу хлестнуло. Опять это страшное и грязное слово, но уже применительно к ней самой. Да и женщины ее сразу потухли и заспешили прочь. Инга тогда еще не знала, что это типичная реакция интеллигенции на хамство…

…Наконец они нашли свободную комнату. Двенадцать метров на четверых, но выбора нет. Пока распаковывали узлы с посудой и бельем, Ингу уговорили не мешаться под ногами и погулять вдоль забора. Инга села на чурочку возле калитки и задумалась. Теперь этот забор станет ее пограничьем между враждебным и своим миром. Но она так не привыкла. Да, в московском дворе не всегда все было гладко и понятно, но там были СВОИ, даже хулиганистые дворничихины дети. А здесь?.. Нет, так жить она не сможет, у нее есть та честь, о которой говорил дядя Вася. Она еще всем докажет!..

…Доказательство мирно паслось у соседнего забора. Оно было грязно-белое и с большим оттянутым выменем. Именно на этой козе решила утвердиться маленькая москвичка, не зря дядя Вася брал племянницу на ипподром, посмотреть на лошадок. Ухватиться за рога и вскарабкаться на спину оказалось на удивление легко, коза сама милостиво разрешила подвести себя к пеньку, а вот дальше…. Кто бы мог подумать, что милое домашнее животное способно переорать паровозный гудок и брыкаться, как необъезженный мустанг. Но и Инга не лыком шита, повисла на козьей спине, как тарантул, утверждаться - так утверждаться! Её смог скинуть только окрик хозяйки козы:

- Оставь животину, всю жопу располосую! Это кто же на скотине катается?!

- Я.

- И откуда взялась такая гулевая?

- Из Москвы. Нас там… нас там… б-о-о-омбили! – слезы из Инги полились в три ручья. Она плакала от жалости к себе и несчастной Москве.

Хозяйка козы как-то сразу успокоилась и сникла, ушла в дом и вынесла для Инги банку козьего молока с пенкой. Потрясающе вкусного, в сто раз вкуснее любого гоголь-моголя!

Инга маленькими глотками пила первое в своей маленькой жизни парное молоко и думала. Думала она о том, как было хорошо, если бы здесь с ними был ее дядя Вася, которого ни один мальчишка с кулаком не испугает.

…Инга тогда еще не знала, что как раз в эти ноябрьские дни ее веселый и добрый, близорукий и хромой, любимый и единственный дядя Вася будет выходить тверскими лесами из окружения с остатками дивизии московского ополчения, состоявшей сплошь из московских инженеров, адвокатов и врачей, непригодных к призыву по возрасту и здоровью. Дивизию разметало в первый час первого боя, маленькие группки бойцов прорывались к своим. Немцы наседали, шли быстро, иногда бежали. И в какой-то момент не заметили, как отстал хромой, потерявший очки, ополченец Костомаров. А сам из леса дядя Вася не вышел. Об этом рассказал его однополчанин, который в декабре 41-го получил осколок мины в живот, остался без половины желудка, но комиссованным, а потому живым. Вся семья сразу поверила и громко плакала. Только не тетя Лена. Много лет она по ночам пила водку и ждала своего «загулявшего» и навсегда любимого мужа. Так и умерла на тридцатый юбилей Победы…

А еще Инга вспоминала дворничихиных сыновей, особенно старшего, Лешку. Он слыл малолетней грозой Сретенского рынка и кинотеатра «Колизей», всегда при финке, его даже кондукторы в трамвае «Аннушка» боялись. Как хорошо, думала Инга, если бы Лешка был здесь. Он не только мог защитить, из-за него в районе их двор уважали, но и поговорить о таких родных лебедях на их Чистом пруду.

… Инга тогда еще не знала, да и не могла знать, что младшие братья Лешки-хулигана заживо сгорят зимой 42-го от прямого попадания на крышу их московского дома. Сгорят не сразу, будут несколько дней умирать от ожогов и заражения крови, превращаясь в воющие комки боли. Их старший брат в одночасье повзрослеет и побежит на фронт. Два раза его поймают и выпорют. На третий раз он прибьется к полку и станет сыном полка во взводе разведки. Завоюет два Ордена Солдатской Славы и погибнет в двух шагах от Победы, в кровавой и никому не нужной атаке на уже обреченный Берлин, повторив подвиг рядового Матросова. В победном угаре ему забудут присвоить звание Героя, сославшись на тот факт, что сын полка из-за своего довоенного поведения был исключенным пионером, чего Лешка никогда не скрывал и даже гордился. О его подвиге московский двор узнает только в 46-ом от командира взвода разведки, специально приехавшего в столицу поклониться матери солдата, спасшего в той ненужной атаке много жизней. Но он не застанет дворничиху. Грозная Антонина, гроза чистопруднинской и разгуляевской шпаны, суровая баба, не проронившая ни слезинки на похоронах младших детей, умрет от одного вида похоронки на старшего сына. И весь старый московский двор будет пить с Лешкиным командиром водку, и от этого станет похожим на своих тбилисских «собратьев»…

…Все это Инга, безнадежно повзрослевшая девочка из 41-го года, узнает позже. До возвращения в любимую Москву оставалось долгих три года.

Записал Леонид Черток, великовозрастный сын маленькой девочки Инги…