Однажды на «Мосфильме». Рассказ к Дню Победы

- Съёмка окончена, всем спасибо, - дал команду второй режиссёр.

- Напоминаю, с завтрашнего дня неделя выходных. Но не расслабляться, - перехватил инициативу директор картины.

- Расслабишься на ваши суточные, - прогундосил глас народа, - пожрать бы хватило.

Только незнающему кухню киношной жизни изнутри может показаться, что неделя выходных в экспедиции посреди лета – незапланированный праздник жизни. Отнюдь. Суточные на то и суточные, что десятидневной выплаты настоящим рыцарям плёнки хватает от силы на сутки-двое, редко больше. Сколько не закупи с вечера, к полуночи всё равно закончится, а в гостиничном ресторане наценка грабительская. Местное население московских киносъёмщиков шугалось, держало за милицейских провокаторов и отказывало в дешевом, но ядрёном самогоне. Чем питаются оставшиеся восемь дней? Святым духом и женским сочувствием, зарплата в киноэкспедициях рабочему классу не положена. Ну и подножный корм никто не отменял, хотя он в июне так себе.

Эти проблемы совершенно не касались режиссёр-постановщика, хотя он был прямым виновником вынужденного простоя. Но дело-то святое – о приглашении Виктора Чубука в Берлин на встречу бывших узников фашистских концлагерей стало известно за полгода до начала съёмок и занесено отдельной строкой в график и смету.

Киносъёмочная судьба режиссёра Чубука было непростой. Начинал после ВГИКА на подхвате, и не поспоришь – был период малокартинья («Лучше меньше, да гениальней» И. Сталин). Потом дали постановку, но на нестоличной киностудии научпопа. А потом выпал фарт в виде истории про человека, который умел летать. Все от сценария отказывались, хорошо представляя себе сложности производства в отсутствии отработанной техники комбинированных съёмок. Но он рискнул и выиграл – советский зритель, устав от суровой реальности трудовых будней на экране, валом валил на лёгкую фантастику с романтической интригой и почти заграничными песнями. 

В итоге лидеру кинопроката дали карт-бланш выбирать, что снимать. Чубук взялся за дело с умом. Выпустив парочку партийно-зрелых лент, чем проявил себя надёжным и политически грамотным в глазах высокого идеологического начальства, принёс на главную студию страны сценарий «Горячий лён». О войне, как и положено ветерану, но опять с романтической завязкой. При разборе намекнул, что в истории много личного… ну, как такому отказать, хотя среди тогдашних режиссёров воевал каждый второй. «Лейтенантский кинематограф» был в той же чести, что и «лейтенантская литература», зрительский успех практически обеспечен.

Этот «лён» и снимали сейчас в окрестностях уездного украинского города. Под съёмки выделили поле настоящего колхозного льна, который то поджигали, то нещадно давили танковыми гусеницами, важнейшее из искусств требовало жертвоприношений. Колхозники беззвучно матерились, оплакивая свой труд, председатель скупо улыбался в обвисшие усы, подсчитывая компенсацию от государства. Всё, как обычно.

- Вас точно неделю не будет, - преданно заглядывая шефу в глаза, спросил второй режиссёр Степанов, - всё-таки поездом едите? У нас на 14-е приезд двух главных артистов назначен, их просто так в гостинице держать – себе дороже. Да и уедут, не удержишь, у обоих в театрах график плотный. Кац (мотнул головой в сторону кругленького директора картина) удавится.

- Да я сам не понял, почему не самолётом. Как будто кто-то из делегации боится летать, на войне был сбитым лётчиком, так в плен и попал. А явиться нужно всем вместе, такой регламент. Если уж совсем задержусь, принимай на себя командование… ты же об этом мечтаешь, Костик?

Сказал с хитринкой. Его второй тоже из вгиковцев, тремя курсами позже закончил, но постановку до сих пор не получил. Хороший парень… точнее уже мужик, не склочный и исполнительный. Но бесталанный, такое бывает сплошь и рядом.

Степанов сделал удивлённо-возмущённые глаза, в которых всё-таки мигнула искорка робкой надежды.

В гостинице Чубука паковала в дорогу жена Нелли. С заботой, он для неё был навроде счастливого билета, который костюмерша вытащила на той фантастической картине, перейдя в статус жены и одновременно в художники по костюмам. Не подумайте, никакого корыстного расчёта – чистая и пылкая любовь, но с приятным довеском.

Для порядка сказала:

- Ты там с немками… поаккуратней, вдруг на шпионку нарвёшься.

- Ага… и за три дня выдам ей все творческие планы «Мосфильма», студии «ДЕФА» на радость. Сама знаешь, какой я у тебя, меня на контакт нужно месяц раскручивать, а я всё сомневаться буду.

- Ну… вдруг какую знакомую встретишь.

- Из лагерной обслуги? Всё-таки дура ты, Нелька, сколько раз тебе рассказывал – мой концлагерь был небольшим, на самой границе с Германией. По большому счёту, я в неметчину еду в первый раз, пригласили, потому что режиссёр не из последних и носил полосатую робу. Лучше покажи список, чего привезти.

И Нелли показала. Небольшой, с учётом суточных в валюте. В нём было больше ему. Она точно не была дурой и думала о будущем. А будущее обещало быть ярким – советских киношников всё чаще стали отпускать на съёмки за рубеж и на фестивали. Чубук и сам задумывалась над сценарием чего-нибудь совместного. Об общей победе над фашизмом.

Уже через сутки он ехал в мягком купе экспресса Москва-Берлин (Восточный). Ещё на подходе к вагону за 5 минут до отправления (сопровождающий группу аж подпрыгивал от волнения) придирчиво осмотрел из-за вокзальной колонны попутчиков. Вроде никого знакомых, об этом должны были позаботиться соответствующие органы, санкционировавшие его поездку.

Поздоровался со всеми за руку. Строго, без воинского панибратства. Чем сразу всем не понравился, заработав на всю поездку репутацию зазнавшегося буки. Тем проще было отказаться от душевных посиделок с водкой. Но внутри кольнуло. У мужиков не было на груди наград, разве что пара орденских планов от юбилейных. А вот глаза… глаза говорили о таком пережитом, которое и вспоминать страшно. И ещё гордость. Каждый из них был уверен, что в ГУЛАГ после концлагерей попадали действительно изменники, они же с честью прошли через фильтрацию СМЕРШа. Ну, да с этим Чубук сталкивался уже не раз. И только хмыкал про себя. Уж он-то знал, как оно бывает.

Полночи простоял с папиросой у окна коридора вагона. Во-первых, непривычно трезвый для поездки, у киношников в этом смысле другие традиции. Во-вторых, ехал за рубеж страны впервые после 45-го, даже на второстепенный кинофестиваль фантастического кино не пустили, награду за летающего человека получал кто-то из «Совэкспортфильма». В-третьих, он боялся поездов. Видел, как они летят под откос, а как падают самолёты – не приходилось. Ерунда, конечно… но засело глубоко внутри, под той самой ложечкой.

И военная судьба. Ещё более непростая, чем кинематографическая. В ней и плен, и концлагерь, и побег. Потом допросы в СМЕРШ с «пристрастием». И ещё год войны с ранением и контузией. Можно гордиться, если не знать всех нюансов. Он не был ни в Бухенвальде, ни в Дахау, ни в Майданеке, от звучания которых кровь сразу стынет в жилах. Когда приходилось называть название своего персонального маленького ада, в глазах слушающего, вместе с сочувствием, проскальзывало лёгкое пренебрежение. Хотелось дать в морду – тебя бы туда. 

А ещё была тайна. Его персональный «ядерный чемоданчик» за семью печатями. Который он не открывал никому, ни близким друзьям в застолье, ни Нельке в постели… впрочем, она не из любопытных. Знали только те, от которых всё равно ничего не скроешь.

Вся дорога на Берлин, вполне себе комфортная, была испорчена нехорошим, необъяснимым предчувствием. Которое Чубука не обмануло. Уже в первый день открытия слёта, когда его, как самого почётного в советской делегации, пригласили на сцену, и он взошёл, про себя проговаривая слова о великой силе кинематографа в борьбе с фашизмом, в зале вскочили двое и стали что-то кричать на малопонятном присутствующим языке. Скорее, на румынском или венгерском, от зала так и веяло общим недоумением. Свою фамилию Чубук так и не расслышал, но сердце ухнуло куда-то вниз.

Несколько минут замешательства и вежливые, но очень серьёзные молодые люди в одинаковых штатских костюмах (наверное, «Штази», - машинально отметил про себя многоопытный Чубук) предупредительно и твёрдо вывели из зала «нарушителей регламента». На двух рано состарившихся не по возрасту мужчинах явно лежала концлагерная печать.

На выходе уже мелькали белые халаты медпомощи, обязательной на таких мероприятиях.

Чубук деревянно оттарабанил заготовленный текст, сократив донельзя. Уже без интонаций и драматических пауз. Также деревянно ушёл со сцены, но не в зал, а за кулису, опыт подсказал правильную дорогу. Сел ждать в фойе, ибо дорогу в гостиницу, куда заселились утром, даже приблизительно не представлял. И очень жалел, что здание построено без приличествующих такому помпезному месту колонн.

Взволнованный куратор их группы появился минут через двадцать.

- Ничего не понимаю, провокация какая-то. В зале до сих пор гудят, Товарищ кинорежиссёр, товарищи… ну, вы понимаете… просили препроводить вас в гостиницу, вы там переведены в отдельный номер. Ещё просьба дверь никому не открывать, в контакты не вступать, еду будут доставлять прямо в номер. Ничего не понимаю…

Куда тебе, подумал Чубук без приязни. Всё понимал только он. И те, кому положено. 

Но отведать немецкой гостиничной еды в этот раз так и не довелось. Уже через два часа он был перевезён из гостиницы в общежитие советского постпредства. На машине с гдровскими номерами и зашторенными окнами. Причём выводили его из гостиницы не через парадный вход и даже не через задний. Какой-то совсем секретный, ведущий из подвала, по которому шли метров 50 или больше. Поднялись наружу в полной темноте.

Как в кино про разведчиков, усмехнулся про себя Чубук и сам же на себя мысленно плюнул.

В общежитии контакты тоже были сведены к минимальному минимуму. Только с официанткой соответствующей вышколенности и с человеком, о профессии которого даже не было смысла спрашивать. Он-то и поведал Чубуку без подробностей, что произошло в тот клятый день…

В зале оказались два румынских коммуниста, узники фашизма. Они-то и признали в советском делегате капо соседнего барака (капо - служащий вспомогательной полиции концлагеря из числа заключённых). В располневшем за сытные кинематографические годы, но лицо слишком выразительное от природы. Фамилию Чубук услышали впервые, там все были под номерами, но не сомневались в своей догадке. Вот и выкрикивали.

В зале были корреспонденты нескольких капиталистических изданий и телекомпаний, в войну через концлагерь кто только не прошёл, почитай, вся Европа. Скандал разлетелся и по всему соцлагерю, который, впрочем, быстро потушили (кроме Югославии, естественно). Зато вражеские голоса на русском поют «тризну» Чубуку какой день. С советской стороны сразу же был заявлен протест, прозвучало слово «провокация», органы готовят версию случившемуся.

- А там как пойдёт, - с ноткой непрофессионального сочувствия сказал Чубуку человек без формы. – Или героем-подпольщиком станете, или… А жаль, я ваши фильмы люблю. Особенно тот, про летуна. Могут больше и не показать…

И автографа не попросил. Чубук почему-то не удивился.

Три берлинских дня вылились в три недели. Или, точнее, в один, самый первый, кроме места своего домашнего ареста (Чубук вспомнил такое наказание из прочитанных книг и даже усмехнулся – всё лучше, чем на шконке в камере), он больше ничего и не увидел. Берлин в его памяти остался внутренним двором постпредства, который он из-за шторы на окне разглядывал часами. Советских газет не приносили. Телевизора в комнату тоже не предложили, даже радиоточку сняли.

Скучал? Чубук этого не помнил. Как и своих мыслей в те дни, от них в голове осталось только тревожная пустота.

Закончилось всё просто. До испуга. Пришли и сказали – «быстро собирайтесь, на Родину летите». «А чего собираться?» - удивился про себя Чубук, - Нельке даже колготок не купил». Оставшиеся нетронутыми дойчмарки суточных уютно лежали в портмоне нетронутыми. Правда, три раза выдавали новое нижнее бельё на смену, но он его оставил в ванной комнате. Полетел в своём, советском.

Даже пива немецкого не попил, щёлкнула в голове дурацкая мысль. И тут же пришла другая – а когда ещё придётся… хотя бы «жигулёвского».

Вывозили Чубука из столицы Восточной Германии транспортным бортом с военного аэродрома ГСВГ. Как груз стратегического назначения.

Транспортный борт был почти под завязку забит ящиками под секретными печатями. Из пассажиров – человек пять военных и трое гражданских. Из тех кому статус позволяет летать на халяву и без досмотра. Билеты, конечно, на входе никто не проверял за отсутствием оных.

Не было и стюардесс. Пассажиры сами открыли, сами налили, закусили пахнувшим дефицитно. С Чубуком вежливо поздоровались, мазнув неузнавающими взглядами по лицу. После отказа присоединиться, понятливо кивнули и с разговорами не приставили. Сопровождающих именно его он так и не вычислил. Что успокаивало.

Их борт приземлился на незнакомом Чубуку аэродроме. Подмосковном… в воздухе пахло. Но явно не «Внуково». 

Вот тут и примут, замерло сердце, а ноги не спешили на выход.

Зря. Спустившись по приставному трапу вместе со всеми, он не обнаружил никого, напоминающего хотя бы отдалённо конвой. Выдохнул и побрёл к воротам чуть в отдалении от попутчиков, чётко знающих маршрут следования.

А вот у ворот его ждал вежливый молодой человек серьёзной наружности. Поздоровался без имени, предупредительно взял под локоток и повёл… нет, не к «воронку», не к чёрной «Волге». К обычному столичному такси, непонятно откуда здесь взявшемуся в тёмный предрассветный час.

По пути коротко и чётко давал указания:

 - На студии не появляться и не звонить. Вам выписан длинный больничный. Любые контакты свести к минимуму, ссылаясь на тяжёлую болезнь. На нежданные звонки дверь не открывать. Далее по обстановке. Вам сообщат. Такси оплачен. Честь имею.

Он имеет, даже с завистью подумал Чубук и сам себе удивился.

Сев на заднее сидение, окончательно выдохнул – самое страшное не случилось. Хотя толком не понимал, что для него может быть это «самое страшное». Стал думать о Нелли… и снова испугался – а есть ли у него теперь Нелли?!

Так распереживался, что не обратил внимания на то, как точно таксист доставил его по нужному адресу. Подъезд в подъезд. Хотя он ему его не называл. Просто забыл сказать.

Нелли ждала. Не в экспедиции, дома. Упала на грудь… как с фронта встречает, подумал Чубук и укорил себя за излишнюю кинематографичность мышления.

- Я знала, знала, что ты ни при чём. Я Верке-гримёрше всю рожу раскровянила, когда она на тебя понесла…

- Подожди, дай умыться с дороги.

А на кухне, любимом «банкетном зале» всех мосфильмовских посиделок, был накрыт стол. Почти праздничный, с коньяком во главе. Водки бы с пивом, подумал просохший за три трезвые недели Чубук и удивлённо воззрился на жену.

- Мне с утра позвонили, сказали, чтобы встречала. Не представились… но я же не дура, догадалась ОТКУДА.

- Ладно, недура. Расскажи, что с нашим кино.

Но кино было уже не их.

Москва, да и весь Советский Союз о берлинском скандале ничего не знали. Только в одном партийном издании промелькнуло короткое сообщение об «идеологической провокации западных спецслужб против советского деятеля искусств». Без подробностей и фамилий.

Но мир кино тесен и непредсказуем. Уже вечером того проклятого для Чубука дня директору «Мосфильма» позвонил важный знакомый со студии «ДЕФА» и через переводчицу рассказал о случившемся. Позвонил из лучших чувств, чтобы предупредить и упредить.

Директор главной киностудии страны впал в прострацию и стал названивать выше. Там сказали одно – «Молчать!». Однако многоопытный киночиновник решил рискнут… или наоборот не рисковать, собрал ближний круг и повелел подготовить приказ о снятии режиссёра-постановщика Виктора Чубука с картины «Горячий лён» в связи с «производственной необходимостью», а заодно приказ о его увольнении со студии. Попутно обсудил кандидатуру на замену. Срочную, чтобы не разрушать график съёмок. Всё сходилось на Константине Степанове, который «засиделся во вторых». С присутствовавших взяли обет молчания. 

Но протекло. У Степанова на студии было много задушевных дружков (он вообще был человеком обаятельным и с виду лёгким), которые поспешили его порадовать «интересными изменениями в жизни». Степанов, что называется, «встал на крыло», но молчал как партизан.

Оглушающая новость разошлась по съёмочной группе от любителя вражеских голосов, то ли оператора, то ли осветителя, который на своей «Спидоле» попал на нужную короткую волну. Он же никаких обетов не давал, да и ежедневный алкоголь не располагает к молчаливости.

Жертвой гражданского гнева стала верная Нелли, с ней перестали здороваться свои же костюмерши. Масла в огонь подлил московский звонок от заслуженного артиста, который  пьяно кричал в трубку директору картины Кацу: «Билет можешь мне не брать, я у предателей не снимаюсь». А Кац скрытностью никогда не отличался.

Нелли молчала три дня. На четвёртый крепким кулачком разбила нос художнику по гриму, которая в гостиничном коридоре прошипела ей в спину «овчарка немецкая», и пошла в дирекцию группы просить билет до Москвы, оставив вместо себя своего ассистента со всеми полномочиями. Там облегчённо вздохнули и сразу же выдали билет. На завтрашний утренний, даже часть суточных не попросили вернуть. Как только подгадали?!

Уже по телефону верная ассистентка сообщила ей, что съёмки продолжаются, а у руля стоит Степанов. Смущённый, но явно довольный. А ещё по группе прошлись люди в штатском явно неместного происхождения, и все разговоры сразу утихли. По крайней мере, на площадке и за обедом.

- Костик, небось, доволен до небес, - криво усмехнулся Чубук, не ожидая подтверждения своих слов.

Нелли только вздохнула.

- А теперь ты рассказывай. Столько лет молчал.

И Чубук стал рассказывать. Правду о своей войне. Почти всю. За исключением одного нюанса.

А потом в их семье была ночь любви. Нелли, никогда не скованная в постельных утехах, творила той ночью нечто невообразимое. Ведь она любила своего ГЕРОЯ.  

Утром она достала из почтового ящика запечатанный конверт со смазанным штемпелем госучреждения. В нём лежал больничный бюллетень на имя Чубука. Дата выдачи стояла трёхнедельной давности, дата выписки – открытой. Диагноз – осложнение после фронтового ранения.

Это ж сколько мне на одной ноге прыгать, попытался пошутить про себя Чубук. Получилось не смешно.

Их домашний телефон действительно замолчал, как умер. Нелли даже несколько раз трубку поднимала – не сняли ли номер? Нет, гудело. Но молчало.

В ожидании звонка прошёл месяц. Чубук, всегда деятельный, стал ловить себя на мысли, что ему нравится такое безделье. Читал, пробовал что-то писать. Общаться абы с кем не хотелось. Зато с Неллей у них начался второй медовый месяц, крепко держались друг за друга перед неизвестностью. Вот только деньги в доме заканчивались. Пришлось залезть в сберкнижку, где лежали неприкосновенные «на машину». Хорошо лежали, много, на пару лет хватит, Чубук в своём немалом возрасте решил не размениваться и копил на «Волгу». Ну и с больничных листов что-то капало на депозит. Он за ними не ездил, памятуя указание вежливого молодого человека у аэродрома.

Звонок раздался воскресным вечером. Незнакомый, как показалось Чубуку, голос вежливо поздоровался, назвал адрес и время. Облегчение не наступило… даже наоборот. Он перестал тяготиться неизвестностью, прятался за ней.

Названный адрес оказался дореволюционным домом в арбатских переулках. Чубук не удивился, по таким адресам Комитет встречался с самыми ценными секретными сотрудниками, тех, кто попроще, приглашали в номера многолюдных гостиниц. Он не раз думал – откуда у «конторы» столько свободных, хорошо обставленных квартир и где их хозяева. Неужели в подвалах Лубянки?!

Дверь открыл очередной вежливый человек, годами десяти моложе его самого. Жестом пригласил зайти. Расположились в чьём-то кабинете с массивными книжными шкафами, но без книг. На темных от времени обоях светлели квадраты снятых фотографий.

Надо будет по своим каналам узнать, чей был адрес, подумал Чубук и тут же опасливо отбросил мысль.

- Здравствуйте, Виктор Сергеевич, я, … (назвал очень простое сочетание русского имени-отчества, больше похожее на оперативный псевдоним), теперь ваш куратор. Увы, Николай Степанович отправлен на пенсию за выслугой лет. Да… (перешёл на доверительный тон) и в связи с вашим неприятным инцидентом. Не всё предусмотрел, в нашей организации с этим строго.

Остановился в ожидании уточняющих вопросов. Чубук молчал, привыкая к новому стилю общения. С предшественником они долгие годы были на «ты» как одногодки-фронтовики, общались без сантиментов, по-мужски. Но и без амикошонства.

Собеседник довольно улыбнулся.

- Сразу видно опытного, понимающего человека. Приятно. Поэтому разрешите, не вставая – Виктор Сергеевич Чубук, Комитет приносит вам извинения за берлинский инцидент. Наша недоработка… вернее, зарубежной агентуры. Эти двое румын значились в списке жертв налёта союзнической авиации на ваш концлагерь, но выжили и чудом пробрались вглубь Европы. Домой вернулись в начале 60-х, долго молчали о себе… у них тоже было строго, и только пару лет назад объявились во всей красе. Да так, что почти сразу попали в делегацию на съезд. Увы, всего не предусмотреть, тем более, что в бомбёжке почти никто не выжил, союзнички сами долго каялись в налёте на объект с заключёнными, ошибка корректировщиков… да вы всё сами знаете. Теперь этих глазастых румын нашими трудами отправили подлечиться. Туда, где каждый второй Наполеон Бонапарт или Аристотель.

- И что теперь? – задал Чубук главный для себя вопрос.

- Работа уже началась. Правительство сделает соответствующее заявление по дипломатическим каналам. Вы остаетесь в списках агентов СМЕРШ, работавших в подпольных организациях концлагерей. Организованный при вашем активном участии побег задокументирован, его не спишешь. Информация, конечно, секретная, но будет донесена куда и кому нужно. Но ваша подписка о неразглашении остаётся действительной. Никаких душевных воспоминаний, только рядовые фронтовые будни… у вас же они были, пусть и не очень много. Жене не рассказали? Вижу, что рассказали. Ничего, простительно. Она у вас не из болтливых, мы проверяли.

Внутренности Чубука отпустило окончательно. Как успокаивающий кисель полился.

- А как с работой?

- Тут посложнее будет. Годик посидите на больничном, потом уйдёте в простой или творческий отпуск… как у вас это там называется. Пишите сценарии или фронтовые мемуары, если есть, что вспомнить кроме… сами понимаете. И никаких встреч со зрителями, это, пожалуй, навечно. По студии запустим сарафанное радио. Ну и конторка у вас там, вроде три троллейбусных остановки в длину, а в одном конце, извиняюсь, пёрнешь, в другом уже обсуждают. Супруга… на пару лет пусть идёт преподавать в ваш кинотехникум, костюмеров учить, мы посодействуем. С вами и вернётся. Денег на прожитьё должно хватить, тех самых, машинных. Конечно, без шика… но вы и сами вряд ли скоро в ресторан Дома кино заявитесь. И последнее (заглянул в листок на столе), к военной тематике пока не возвращайтесь, лет на десять табу. Снимайте пока что-нибудь производственное. Про любовь и дружбу.

Чубук быстро прокручивал в голове услышанное. Вроде бы приемлемо, могло быть хуже.

- Теперь вернёмся к нашему с вами сотрудничеству. Вот список персон из вашей братии, на которых нужно обратить особое внимание. Не сейчас, когда полноценно вернётесь к работе. Да-да, не удивляйтесь, там и ваш второй режиссёр, теперь уже первый, опять же вам обязанный. Очень этот Степанов язык распускает в застольях, не только анекдоты, но критика социалистической системы. К тому же еврей по матери… как бы не рванул куда. А вы пока расслабляйтесь, звонка скоро не ждите. Для особых экстренных случаев вот телефон. Как всегда, наизусть.

И Чубук действительно расслабился, даже не зафиксировал, что новый куратор на прощание не подал руку. Развернувшись на выходе из комнаты, спросил полуобиженным тоном:

- И всё-таки как так получилось? Такая серьёзная организация, столько лет сотрудничества. Нет, я не в обиде, и не в деньгах дело. Но я ведь с людьми работаю, главным на съёмочной площадке, меня должны уважать и доверять. Наш народец такой, сколько не объясняй, всё равно за спиной будут шушукаться, пальцем тыкать. А 9 мая…

И замолчал на полуслове. На него с той стороны стола смотрели не глаза, а два оптических прицела. Или «глазки» тюремной камеры

- Тон сбавьте, бывший лейтенант противотанкового взвода. Или напомнить, что служить немцам вы сначала пошли добровольно? Испугались голода и побоев, выжить захотелось, а не в расстрельный ров. И полгода ходили гоголем, дубинкой помахивали, кого ей и приложили. И перевербовал вас на сторону правды капитан СМЕРШа, случайно попавший в лагерь с группой пленных солдат, привлёк к побегу, очень нужны вы ему были со своими полицайскими полномочиями. Жаль, всех не вывели, но сами выбрались. И потом сдружились, прячась месяцами по сараям, пока вас облавой не подняли. Он-то и скрыл эти ваши пикантные подробности в благодарность за то, что раненым тащили его через линию фронта, нарушив тем самым чекистскую присягу. А то бы не в действующую армию довоёвывать, не во ВГИК свой вонючий, а в ГУЛАГ киркой махать ты бы поехал. Или на расстрел, твоё предательство из особо тяжких.

Чубук и не заметил, что с ним перешли на «ты». У него внутри мертвело. Не от страха, он понимал, что всё закончилось. От стыда перед самим собой.

- И ещё вспомни, режиссёр, - продолжал рубить куратор, - что, когда тебя в 57-м признал на улице бывший узник, чудом выживший, и бросился к первому милиционеру, ты уже вовсю сотрудничал с нами, был в разработке крупной антисоветской гниды из вашего киношного шалмана. Спаситель твой лет пять как в земле лежал, вечная ему память, так и не оправившись от ран, наказывать некого. Тебя же решили из игры не выводить, перспективным посчитали. И не прогадали… вспомни, сколько ты за эти десять лет донесений написал. На отдельный барак точно, если бы не оттепель хрущёвская. Ничего, сейчас времена строжеют, полезен будь. Это ты у себя в кино фигура, а у нас ты шестёрка, сексот, пешка, которую разменять не жалко. Только время нынче такое, нескандальное, а то бы устроили показательный процесс над скрывавшимся пособником. 

И со вкусом закурил. То ли долг выполнил, то ли «опустил» не в меру зарвавшегося деятеля искусств.

- Иди, кинорежиссёр, живи дальше. Как сможешь.

И Чубук пошёл жить дальше. Но уже не так, как ему хотелось раньше.

Леонид Черток