Родной донос. Архангельская история

Мы ехали по заснеженному Архангельску уже двадцать минут. Попутчик на переднем сиденье был старше меня на тридцать лет. Знакомы мы с ним были уже десять. Когда я еще не родился, он уже служил в КГБ. Последние годы в отставке так и застыл советским полковником со всеми консервативными минусами и надежными плюсами.

Обычно разговорчивый лишь под рюмку, он вдруг перегнулся через спинку переднего сиденья, толкнул меня в плечо и показал вправо: "Видишь дом? Я там жил". 

Я вежливо кивнул в ответ. Он откинулся назад и произнес: "А еще там был расстрелян мой дед". Я очнулся и догнал взглядом невзрачный пятиэтажный дом. И внимательно стал слушать историю, которую он мне начал рассказывать.

Их было два брата. Один работал портным в НКВД, шил форму для комсостава, второй был служащий советской торговли.

Где портной, там и халтура. Где халтура, там и компания. Он был душевный, краснофлотцы у него часто останавливались. Ну и красноармейцы. В 37-ом портного арестовывают и дают двадцать лет лагерей – за участие в контрреволюционном мятеже в Холмогорах. Это откуда Ломоносов шел в Москву. Еще через четыре года бабке сообщили, что дед умер в лагере от крупозного воспаления легких. Когда его первый сын — дядя моего полковника – пришел на призывной пункт и сказал, что его отец враг народа, так сразу попал в штрафбат. Второму сыну — отцу моего попутчика - толковый капитан посоветовал написать, что, мол, безотцовщина, тот так и сделал и в итоге в 45-м он дошел до Берлина.

Потом 53-ий, Жуков, арестовавший Берию, оттепель по Эренбургу, Гагарин. Империя набирала мощь, и второй, оставшийся в живых брат арестованного портного, сделал крепкую советскую карьеру. Потом умер. Схоронили и за могилой всегда ухаживали.

— Я после института пошел в КГБ, сначала опером, потом дальше. В 91-м начали массово пересматривать архивные дела политических и реабилитировать народ. Занимались этим мы. Каждому давали пачку личных дел, и мы в ночи сидели, читали, разбирались. В какой-то момент реабилитировать стали списками. Ни одного врага народа я там не усмотрел. Одно дело помню: в деревенской глуши малолетний пацан на снегу выссал слово «Сталин». Его отцу дали десять лет.

Однажды я увидел в папке своего деда. Точнее, его фото. Сделанное перед самым расстрелом. Дед мой, молодой, а выглядел стариком. Фоном портрета была стенка, вся в щербинах от пуль. В деле было его признание в том, что он – шпион английский. И донос, написанный его двоюродным братом. Ну, того, за чьей могилой мы ухаживали. Он, конечно, не сам пошел доносить, – нет, его вызвали, расспрашивать начали. Потом хлоп — подписывай. А у него семья, дети свои. Короче, было что терять.

Суки они, людоеды самые настоящие.

Я взял то личное дело из папки выдрал, документы все забрал, – книжку красноармейскую, фотографии. В общем, всё, что было... Оставил только постановление о возбуждении дела – и приговор. И написал справку: «Дело своего незаконно репрессированного деда изъял полковник КГБ Е…в». Печать поставил и подпись, — сказал он и хлопнул рукой по сиденью.

— Викторович, а за могилой не перестали ухаживать? — спросил я.

— Нет, — сказал он, помолчав немного: — Как можно? Родственник же…

Мы неслись по снежному Архангельску - из холодного прошлого в неизвестное будущее. Я смотрел в темное окно и думал о том, что даже в десятилетке вурдалаков было свое средневековье. И еще. Я был рад, что ни разу за тридцать пять лет мне не захотелось написать донос.

Константин Добрынин, юрист, экс-сенатор от Архангельской области