Моя Великая Отечественная

Мне повезло, мой отец воевал. Уже только за это им можно гордиться. Еще мне очень повезло, что он вернулся с войны живым. Иначе, что бы я сейчас делал? Отец на войну ехал через всю страну. Он, сын ответственного работника аппарата Кремля, так увлекся футболом, что «забыл» поступить в институт. Пришлось ехать на Восток, охранять сухопутную границу с Японией (была такая). Удивительные, дикие времена! Кто-нибудь рискнет сейчас представить в казарме сыновей Суркова или Медведева? Если такое и случится, то их койки будет заправлять лично командир дивизии. Пусть уж лучше по сорбоннам мыкаются. За год службы отца научили неплохо стрелять, ходить в дозор и говорить «хенде хох» по-японски. А вот окапываться его не научили. Не нужна была такая премудрость на границе. Этому он учился под артиллерийским обстрелом у города Вязьма осенью 41-го. Первейшая наука для пехотинца, между прочим. Все пограничники их заставы забросали командование рапортами о переводе на фронт. Никого не отпустили, Япония вела себя так плохо, что война с ней была делом времени. И тут отцу помог «кремлевский блат» - он заболел крупозным воспалением легких, и его мать, моя бабушка, добилась отправки сына самолетом в московский госпиталь Бурденко. Отец вылечился к октябрю, о возвращении на заставу уже не могло быть и речи. До фронта стало намного ближе. Он, конечно, был находкой для действующей армии 41-го года. Сержант-пограничник, умеющий стрелять и кидать гранату, москвич с полным средним образованием, отец сразу стал снайпером, писарем, командиром взвода и все одновременно. Он как-то не очень любит вспоминать то время. Человеческая память избирательна, оставляет больше хорошего и веселого. А иначе можно сойти с ума. Отец весело рассказывает, как в одном из первых боев жизнь поставила его перед серьезной дилеммой. Они атаковали немецкие окопы и залегли на засыпанном первым ноябрьским снегом поле. И папе очень захотелось по-маленькому. Что делать? Встать во весь рост и посс… в сторону врага - такого изощренного издевательства немцы точно не простят и пристрелят. Встать спиной к врагу - не хочется получить пулю в затылок, да и товарищи могут не правильно понять. В штаны – не май месяц. Мой папа принял поистине Соломоново решение – встал боком, чтобы никому не обидно. И обошлось! Его примеру последовали почти все однополчане. Правда, некоторые падали на ранний снег с пулей в виске. Что ж, война, она и такой бывает. В моем классе учились еще несколько детей фронтовиков, даже внучка тогдашнего министра обороны. Их отцы на каждое 9-е Мая приходили в класс с наградами и воспоминаниями. Мой отец старался отделываться Днем пограничника и рассказами о кино. Орденов на его пиджаке я вообще никогда не видел. Но почти каждый день открывал ящик письменного стола и ощупывал две строгие «Красные Звезды» и два шипастых «Отечественной I и II степени». Медали мне казались не такими нарядными, как бы довески к настоящим наградам. Хотя среди них были две «За отвагу», покруче многих орденов будут. Потом отец объяснил мне: то, что он хочет вспоминать о войне – в советские времена не расскажешь. Тем более школьникам… Ну, как можно рассказать посторонним людям о своей первой любви? Он ее вспоминает и в возрасте 83-х лет. В начале 43-го отца ранило в левую ногу. Три дня он валялся в окопе, нога почернела, надо резать. В полевом госпитале к ампутации его готовила совсем молоденькая военврач. А папа лежал с температурой и, когда выходил из бреда, думал только об одном: зачем я так увлекался футболом, лучше бы за девчонками бегал. Кому он теперь будет нужен, инвалид безногий? Когда молодая военврач приходила осматривать рану, отцовское «естество» немедленно «салютовало» всему женскому роду в ее лице. Папа густо краснел, а девушка бежала к главврачу госпиталя с требованием «убрать от нее этого хулигана». Но потом она обнаружила запись больного с фамилией Черток. Это была и ее фамилия, а еще фамилия брата, тоже воевавшего. На ее крик «Черток, отзовись!», отозвался сексуальный террорист…. Ночью отца готовили к ампутации и перевели в отгороженный закуток. Военврач зашла, в последний раз, осмотреть рану и… свершилось! На следующей день, в ходе пятичасовой (!) операции, левая нога отца осталась на своем месте. Отец не помнит имя своей спасительницы, но надо ли говорить, что «это дело» он полюбил на всю жизнь. Что ж, тоже военная история. И правильно отец не рассказывал ее нам, пионерам. А я лично очень благодарен той военной докторше. Если бы не она, у меня был бы совсем другой отец. Я свою маму знаю… В детстве я все время приставал к отцу с вопросами, сколько фашистов он убил на войне? Отец отшучивался, потом долго объяснял, что за войну ни разу не был в штыковой атаке. Бежал в атаку, стрелял из окопов. Но попал, не попал…. Его даже из снайперов за это убрали на третий день. Не потому что плохо стрелял, а потому что честно говорил, что не знает, попал ли? Уже в восьмидесятых, в канун Сорокалетия Победы, сидя за праздничным столом, отец честно признался: - Сколько убил, не знаю. А расстрелял восьмерых… Он войну закончил в Праге командиром роты автоматчиков. Потом еще год гонял по латвийским лесам «лесных братьяев». Там расстреливать часто приходилось. Он тогда за столом рассказал, как командир полка ровно сорок лет назад приказал расстрелять красивую девчонку из «фольксдойч». Та, кажется(!!!), запоминала расположение наших войск. - Товарищ полковник, может, мы ее лучше… употребим, и пусть катится? – предложил мой находчивый папа. - Давайте, давайте. Только потом расстрелять не забудьте, - смилостивилось начальство. Тогда, ровно двадцать лет назад я точно понял, почему отец не любит вспоминать о войне. Но она была и такой, эта война. Еще у меня был родственник, успевший отметить только Сорок Два Дня Победы. Он умер не от ран, от рака легких, но умирал достойно, как солдат, без соплей и стонов. Ему по-другому было не положено. Владимир Александрович был на войне… двадцать минут. Ровно столько он бежал до захваченной немцами высотки через минное поле. Ему тоже повезло, он единственный, оставшийся в живых, лейтенант своего полка, брошенного каким-то торопыгой на немецкие дзоты. Артиллерия подошла через час после атаки. Уже в казанском госпитале младший лейтенант Елизаров узнал, что приставлен к Герою. Он так никогда и не понял, за что? Ему очень повезло, он был «смертельного», 1924 года рождения. Этих мальчиков уже после войны оставалось в живых меньше семи процентов. Все-таки странная штука жизнь, оставшийся без ног молодой офицер был благодарен(!) такому ранению. - Ты представь, что меня в жизни ожидало? – убеждал он меня. – Механические мастерские, где всю жизнь горбатился отец, грязная коммуналка в Сокольниках, алкоголизм в стадии деградации…. Так весь наш двор жил. Он в 45-ом поступил в МГУ на юридический, стал доктором наук и проректором престижного вуза. Он ходил на протезах без палки, лет до шестидесяти играл в волейбол и танцевал. Молодые аспирантки стайкой летели в его профессорскую постель. Он все компенсировал, всего достиг. Владимир Александрович был типичным советским доктором наук. Он читал только военные мемуары, смотрел только военные фильмы, причем предпочитал эпопеи. Я уверен, он хотел узнать больше о той войне, на которой он, в сущности, не был. Я же предпочитаю «камерные» истории. Для меня правда о войне – это ликер «шасси» из «Хроники пикирующего бомбардировщика», влюбленный интеллигент из «Женя, Женечка и катюша», усталый капитан с больными ногами из «Проверки на дорогах», приблатненный старлей-волкодав «В августе 44-го»…. Им я верю больше, чем всем ульяновским Жуковым. Эти бойцы – живые. Невозможно совершать подвиг в течение четырех лет ежедневно. Война - это работа. Тяжелая, грязная, смертельная, но кому-то и ее приходилось делать. Владимир Александрович был человеком невозмутимым. Только такие могут выдержать семь операций, когда ноги «шинкуют», как подпорченную «докторскую» колбасу. Всего дважды я видел его выведенным из себя. И оба раза были связаны с войной, хотя и опосредовано. Двадцать лет назад, в канун Сорокалетия Великой Победы инвалиду второй группы без обеих ног было прислано приглашение, принять участие в праздничном марше на Красной Площади. За это ему предлагалось перевести свой месячный заработок (около 800 руб. в ценах 1985 года) на какой-то юбилейный счет. Тогда я первый раз в жизни услышал от профессора МАДИ те точные формулировки, которыми младший лейтенант Елизаров общался со своим взводом жарким летом 42-го… Второй раз я слышал его возмущенный голос по телефону из Китая. Представьте, утром в номер руководителя советской делегации работников высшей школы заходит улыбчивая китаянка-переводчица и на «косом глазу» сообщает, что на Красную площадь приземлился немецкий самолет. - Вы что там без меня, ох…! – рычал на меня из трубки голос Героя Советского Союза. С тем через полгода и умер… А еще у меня был дядя Вася, кровавый «налог», который моя семья отдала этой войне. Его портрет в старинном багете до сих пор висит в московской квартире. На портрете – мальчик-гимназист начала двадцатого века. Дядя Вася из знаменитого рода Костомаровых, дворян, историков, живописцев. Он, ровесник прошлого века, наотрез отказался эмигрировать вместе с родителями. Те не рискнули остаться в большевистской России и сгинули в безвестности под заборами собственных замков и средиземноморских вилл. Дядя Вася использовал хорошее дореволюционное образование на полную катушку, стал ведущим инженером крупного завода. Он был красив, высок и весьма состоятелен. Еще он был очень удачлив – его забыли арестовать «за родителей» в 37-ом. Было одно «но» - он в детстве сломал в двух местах ногу на катке на Патриарших прудах, с тех пор ходил с палочкой, даже на велосипеде не мог ездить. «Белый билет» был у него в кармане, хотя его завод и так эвакуировался за Урал со всеми специалистами. Дворянин Костомаров решил все по-своему. Он надел солдатскую шинель, которая смотрелась на нем не хуже гимназической, закинул на плечо трехлинейку, взял в руку свою верную палочку и ушел в ВЕЧНОСТЬ… - Я дворянин, пусть и бывший, а честь бывшей не бывает. Как я нашим детям в глаза буду смотреть? – объяснял он свой «нелогичный» поступок рыдающей жене, моей внучатой тете Лене. Детей у них не было. Эта ветвь старинной русского рода Костомаровых «отломилась» навсегда в тверских лесах осенью 41-го. Ополченец дядя Вася так и не вышел из окружения. Тетя Лена ждала его до декабря 75-го, по ночам тихо пила водку, плакала. Потом умерла… Я рос в нетипичной советской семье, от меня никогда не скрывали правду. К пятнадцати годам я, помимо учебников, читал исключительно самиздат и аргументировано ненавидел власть рабочих и крестьян. Но я был до глубины души возмущен обожаемым в те годы Солженицыным, пытавшимся оправдать само существование РОА под командованием генерала Власова. Моя твердая жизненная позиция – нет никакого оправдания предательству. Борьба с ненавистным режимом – внутренне дело оппозиционных сил страны. Мне глубоко противны теперешние «герои» прибалтийских дивизий СС, празднующих какую-то «свою победу». Орлы общипанные, где же вы были до начала перестройки, в рядах КПСС? Конечно, президенты этих «незалежных» республик обладают недюжинным «мужеством», гордо отказавшись приехать в Москву 9 мая 2005 года. Первый раз в жизни хочется вернуть на их территорию наши десантные части и выдать личному составу увольнительные…. Сражаться за свою свободу и обслуживать крематорий концлагеря Сауласпилс – это две большие разницы! Первый раз в жизни мне глубоко «по барабану», поставят ли памятник Сталину в далеком якутском Мирном? Да, я лучше многих знаю все его преступления. Да, у меня к нему и к его власти есть свои, личные счеты. Да, я считаю преступлением перед человечностью высылку целых народов по надуманным обвинениям в пособничестве врагу. Но если этот усатый образ согреет душу хотя бы одного старика-ветерана с издевательской, «монетизированной» пенсией – пусть стоит! А я отвернусь. У моего сына есть классный дедушка Юра. Вообще-то он для него прадедушка, но сын фамильярно называет его «дедой». Имеет право – они большие друзья с разницей в возрасте всего-то в 80 лет. Песчинка в океане ВРЕМЕНИ. Деда Юра хорошо поет военные песни. Еще у него есть красивый пиджак с кучей орденов и медалей. Дед хорошо воевал. За два года на фронте он получил целых пять орденов. Один редкий – Боевого Красного Знамени. Он не был ни летчиком, ни снайпером, простым командиром понтонного взвода. Я сам служил в инженерных войсках, помню, какая собачья работа у понтонеров. А если еще в это время тебя бомбят… Удивительно, но Юрий Иосифович Русинов считает, что лучше всего он жил на войне. Хотя, что в этом удивительного? Молодой, интересный лейтенант-орденоносец, победитель. Он мне такие истории про Германию рассказывает…. Хорошо, что их бабушка не знает. Или знает, но молчит, сама через всю войну в санитарном эшелоне прошла. Деда Юра любит показывать трофейные золотые часы. - У итальянского генерала выменял на наш «Полет». С понятием был генерал, не отказал. Я бы на месте генерала тоже поменялся. Ну, как можно было отказать такому бравому воину с орденами на груди и ППШ на шее.. А с другой стороны, кто звал этого макаронника на Восточный фронт? Он что, Гроб Господень у нас искал, крестоносец фигов?! Я уже купил своему трехлетнему сыночку автомат. Скоро он будет играть в своего деда на войне, в рядового Матросова, в капитана Гастелло, «брать» Берлин…. В кого ему еще играть? В маршала Грачева, полковника Буданова, капитана Ульмана, а брать Грозный?!! Я знаю, он никогда не наденет значок со свастикой, не возьмет в руки «Майн Кампф». Иначе я буду никудышный отец. Он своим детям тоже расскажет про геройского деду Юру. И память будет жить долго-долго. Чем старше я становлюсь, тем чаще вспоминаю один из немногочисленных рассказов моего отца о войне. Ранней осенью 44-го он «увлекся» красавицей-полькой, отстал от своей части и заблудился в лесу под Варшавой. Он бегал по лесу, двадцатидвухлетний «волчара-фронтовик», и молча размазывал слезы по румяному лицу. В голос рыдать от страха и обиды на себя капитан Черток не мог, лес буквально кишел недобитыми фрицами. Больше всего на свете мне хочется, чтобы он в этом лесу встретил моего заблудившегося дядю Васю, и они бы вместе вышли к своим… Какая же все-таки сволочная штука, эта ВОЙНА… Леонид ЧЕРТОК, сын ветерана