Самая короткая дорога на фронт. Почти быль*

*Имена персонажей вымышлены. Совпадения с реальными людьми и событиями не случайны

- Нет, не жилец, - сокрушённо сказал командир N-ской погранзаставы Беглов, стоя у койки пограничника Коваля. – Сколько раз говорил – не присылайте к нам москвичей. Слабенькие они, неумелые, не для таёжной службы. То топором по пальцу тяпнут, то пятку до кости сотрут. А был ещё полудурок, по маме соскучился и домой пёхом попёр. Да не в ту сторону… через два месяца косточки обглоданные нашли на звериной тропе. Два месяца отписывался, проверяющих поил, теперь опять. Кому хрен, а мне так два.

Беглов искоса посмотрел на стоящего рядом особиста, специально прибывшего ради простофили Коваля из штаба их погранотряда. Не та эта должность, чтобы из-за простого рядового так напрягаться, да ещё на спецмашине. Ох, не к добру!

- Да ладно, командир, - возразил военфельдшер Стригалов, сам подольский и поэтому считающий москвичей своими почти земляками. - Крупозное воспаление лёгких не разбирается, кто да откуда, оно читать не умеет.  Ну и что, в речке искупался, все купались, август месяц. Не повезло парню. Здесь его не вытянуть, моё слово. Да и в госпитале тоже навряд ли. В Москву бы ему, но…

«Но» заключалось даже не в невеликом звании погранслужащего Коваля. Стоял август 1941-го и этим всё сказано… какой там спецборт с Дальнего Востока до столицы, ради комбрига и то вряд ли послали бы. Трое, стоявшие у койки незадачливого москвича, понимали – пропал парень.

Слово оставалось за особистом Бутченко, посланным бдительным начштабом погранотряда после сводки из дальней погранзаставы, где в списке донесений значился доходящий в высокой температуре боец, «разобраться на месте». Не ах какое ЧП, в этой горячей последние несколько лет точке погранцы гибли не только от японской пули, но и от бытового неустройства.

Однако начштаба был от природы осторожным человеком и тут сработало предчувствие. Запросил личное дело рядового Алексея Коваля, призванного защищать рубежи родины в мае 1940-го. Намётанный глаз почти сразу зацепился за строку «Сведения о родителях». В графе «отец» стоял прочерк, что вполне обычно для родившихся в бурных и шелопутных годах на излёте Гражданской. А вот «мать» - ответственный работник Наркомата внешней торговли… чёрт её знает, с кем она там чаи-коньяки распивает. Как бы шум не подняла, узнав о негероической смерти сыночка, были подобные случаи. Беда с этими московскими-ленинградскими, особенно с непростыми.

Бутченко, получив приказ «разобраться», внутренне поёжился. Он был тоже осторожным человеком. Но не по характеру, жизнь заставляла. Когда-то делал неплохую карьеру в центральном аппарате НКВД, хоть и не коренной, но тоже москвич. Ровно до того момента, пока в их ведомстве не начались известные чистки. Несколько ушлых сработали на опережение, успели перевестись подальше от ставшей опасной столицы, пусть и с понижением в должности. Объясняли начальству, самому трясущемуся, что «поближе к корням, к земле потянуло», это приветствовалось.

Бутченко ушлым себя не считал, только умным, и в личном разговоре с начотдела их кадров объяснил своё желание «дальневосточной романтикой», неожиданно взыгравшей у 40-летнего мужика в известной части тела. Жена, конечно, не поняла такого душевного порыва, подала на развод. Объяснять подоплёку он не рискнул, слишком болтлива. Да и надоела уже… хорошо, что детишек не нажили.

Ещё особиста не то, чтобы смутила, но заинтересовала фамилия умирающего бойца. Такой же Алексей Коваль служил в их ведомстве при наркоме Ягоде. Хоть и занимался в основном экономикой, но ранее считался неплохим оперативником, на более высоких должностях не утратившим техники «допросов с пристрастием». Когда за ним самим пришли, новый нарком Ежов недрогнувшей сталинской рукой начал с зачистки кадров своего предшественников, этот Коваль при аресте мужественно сиганул рыбкой из окна. Что потом долго обсуждали с пониманием и сочувствием в лубянковских курилках. Может, и родственник, даже интересно встретить почти знакомого за тридевять земель от столицы. Хотя вряд ли.

…Бутченко, стоя у койки с горящим от внутреннего жара Ковалем, понимал, что от одного его слова зависит… Ну, а что зависит-то? По всему видно, у девятнадцатилетнего пограничника шансов выжить ноль целых хрен десятых. Но вот этот «хрен» и останавливал его, перенесшего тиф в Гражданскую, дважды стрелянного и один раз резанного на оперативной работе, от приговорного вердикта «подождать и сактировать». Вместо этого он, внутренне усмехаясь над самим собой – «Христос ты, Петя, долбаный» - отдал приказ:

- Готовить к отправке, напичкать лекарствами. Завтра забираю.

С облегчением вздохнули двое стоявших рядом. Не от снятой только что с них ответственности. Чисто по-человечески. Всё-таки они были пограничниками.

Кому было всё равно, так это Лёшке Ковалю. Они действительно доходил в своём крупозном небытие, когда смерть кажется избавлением. Пару раз придя в сознание за несколько горячечных суток, он тихо звал - «мама», вдруг понимая, что обращается не к маме Лие, а к тёте Розе. Но додумать не успевал, опять проваливался в липкое ничто.

А подумать было над чем. С детства его окружали тайны мадридского двора…

Семья Ковалей перебиралась в Москву по частям, один подтаскивал другого. Ещё до революции в будущую столицу будущего СССР отправился брат Михаил. Что было не очень сложно даже с учётом их графы «национальность», предопределявшей жизнь в черте оседлости – папенька Коваль за многотрудную жизнь сумел выбиться из бондарей в состоятельного екатеринославского коммерсанта. Уже заражённый революционными идеями и успевший подсадить на них сестёр и брата, после известно переворота 17-го года бывший студент коммерческого училища нашёл себя на работе в ЧК. Впрочем, уже через пару лет по странному «обмену кадрами» его отправили бороться с контрреволюционными элементами в Питер – «немосквичу полегче будет», но успел замолвить слово за младшую сестру Розу.

Роза была хороша. Не только в профессии, наводившей ужас на всех приверженцев старого режима, но лицом и телом – кто-то даже сравнивал её с античными греческими скульптурами.

Вокруг женщин такого плана слухи всегда роятся навозными мухами, несмотря на всю строгость конторы. Даже если их жертвы владеют маузером не хуже, чем тюбиком губной помады. Роза была не строга, но разборчива. До такой степени, что ей приписали некие отношения с третьим человеком в революции (после Ленина и Троцкого), чьим именем позже нарекут бывшую Лубянскую площадь.

ВЧК в первозданном виде была строга и аскетична внешне. Своим же внутренним содержанием она напоминала Воронью слободу из известного романа - сплетнями, разборками, интригами, подставами. Чекистами тогда не рождались, семей с подобными традициями не было от слова вообще. Соответственно, пришедшие туда служить по спецнаборам – из армии, с производства, по комсомольским путёвкам – приносили с собой все грехи и повадки прошлой жизни. Кто-то особо ревнивый сделал так, что до главного начальника дошли разговоры о его якобы адюльтере с рядовой сотрудницей оперативного отдела Розой, пытающейся таким нехитрым, чисто женским образом повысить свой статус. С резюме в адрес последней – вот же сучка-недаючка, хочет опорочить железного орла революции, сигнализируем не корысти ради, но во имя справедливости.

Главный чекист молодой Страны Советов был суров, но умён.  Вместо приказа об увольнении и передачи дела в партийную комиссию по этике, он вызвал неизвестную ему доселе Розу Коваль на личный приём. Который затянулся… и имел многочисленные продолжения, даже железные иногда сдаются под накатом чувств. Параллельно по организации неведомыми путями прошла информация – о прошлых разговорах забыть, иначе каждый пожалеет, несмотря на заслуги, звания и пол. Вняли все.

Лично для Розы та встреча закончилась скорым переводом с рядовой оперативной работы на руководящую кадровую (образование позволяло – женская гимназия, пусть и еврейская) плюс усиленный паёк и прочие, неизвестные даже нерядовым сотрудникам ЧК преференции.

А дальше… дальше случилось то, к чему почти всегда приводит сильнейшее из человеческих чувств под названием любовь. Одним днём начальница Коваль написала рапорт и отбыла в приазовский городок Бердянск, где на тот момент прибывала её сестра-погодок Лия. На канцелярском языке это звучало – «по семейным обстоятельствам». В Большом доме на Лубянской площади многие украдкой переглянулись и всё… распускать языки себе дороже.

В Москву сёстры вернулись через два года. Старшая Лия с полуторагодовалым малышом на руках, которому дала имя младшего брата Алексея, отчество брата Михаила и их родовую фамилию Коваль. В метрике маленького Алёшеньки напротив графы «отец» стоял жирный прочерк. У Лии была заготовлена дежурная, повторяющаяся раз за разом без лишних подробностей история про военно-полевой роман с красным конником, героически павшим в неравной схватке с недобитыми махновцами в степях Приазовья.

- Не были мы расписаны, не до того было, вот и прочерк, - отмахивалась она от ненужных вопросов.

Вопрошавшие внутренне удивлялись, всё понимающая советская власть в годы своего становления приравнивала фактический брак к официальному, особенно в части счастливого детства. Но помалкивали, Лия была строга пуще Розы.

Молодая мама очень быстро устроилась на нехилую должность в Наркомате внешней торговли. Не на выездную, но с достойным денежным содержанием и важным статусом ответработника. Сестра Роза в Дом на Лубянке не вернулась, теперь её рабочий кабинет располагался в другом здании родственной по профилю организации, где она заведовала неким секретным архивом. Зато её пропуск позволял проходить в здание ОГПУ (бывшая ВЧК) без дополнительных проверок в любое время. Кстати, там уже работал и брат Алёша, перебравшийся в столицу сразу по отъезду сестрёнки. За его спиной шушукались – «по нехилой протекции попал еврейский хлопчик»… потом забыли. «Хлопчик» из провинциального Екатеринославля быстро двигался по карьерной лестнице, выделяясь непримиримостью к врагам и неразборчивостью в услужении старшим по должности.

Москва уже в начале 20-х на глазах становилась нерезиновой, народ так и пёр в неё со всех голодных областей. Оттуда и дефицит жилья, бараки не успевали сколачивать, приглашённая на работу в столицу университетская профессура годами ютилась в многолюдных коммуналках. Сёстрам Ковалям в этом смысле сказочно повезло – Лие добрый Внешторг вручил ордер на большую комнату с эркером и балконом в малонаселённой квартире на самой границе Садового кольца. Ну, а Роза просто получила ключи от однушки в старом купеческом доме на Мясницкой, как теперь принято говорить, в шаговой доступности от прежнего места работы. Кто ключи выдал и за какие заслуги, никого не должно было волновать. Тем более, местное домоуправление. И не волновало.

Детство маленького Лёши нельзя было назвать ни безоблачным (а у кого такое было?!), ни несчастливом. Первое яркое воспоминание – короткие ночные поездки на чёрном автомобиле, проход по длинным коридорам на руках тети Розы, а потом сидение на коленях у высокого, глухо кашляющего человека, чай в стакане с подстаканником с большим куском пиленного сахара, какие-то липкие карамельки в кармашке матросского костюмчика. Вкуса чая он не запомнил. Потому что боялся. Боялся, что любимая тётя уйдёт и оставит его в этой огромной комнате с непонятным ему больным человеком, от которого пахло беспокойством и тоской.

Поездки те закончились в одночасье. Лёша запомнил этот июльский день потому, что к ним пришла тётя Роза и весь вечер проплакала, такое он видел впервые. Мама Лия тоже сидела хмурая и всё время повторяла – «а что ты хотела… всё было предопределено… с таким счастья не построишь». Несколько раз они произнесли странное имя Яцек, он ещё подумал – «игрушка какая-то сломалась, или статуэтка разбилась». Потом спрошу, когда успокоятся, решил. И забыл.

Мама Лия, обживаясь в новом городе, очень быстро вышла замуж за странного лопоухого человека со смешным отчеством Христофорович и родила Алёше братишку Веню. Их большая до этого комната сразу уменьшилась в размерах. Да и вообще, о нём как-то сразу забыли, бросая походя – «ты старший, должен понимать». Зато в его жизнь окончательно вошла тётя Роза. Он даже в школу пошёл из её квартиры с ней за ручку. Так запутался, что несколько раз назвал тётю «мама». Один раз у неё, она только прижала к себе и чмокнула в макушку. Другой – в их коммуналке на Каляевской. Женщины сразу стали оглядываться и зашикали, Роза – нежно-нежно, Лия – тревожно, чуть ли не со злостью.

Тётя Роза продолжала строго блюсти себя. По крайней мере, в доме её никого из мужчин Лёша так и не встретил. Зато она ходила на все школьные собрания, ему даже казалось, что мама Лия не твёрдо знает номер его школы. Лишь заглядывала в годовые отметки и хмыкала – «мог бы и лучше». Он бы и мог, только в его жизнь вошёл футбол. Прочно, и как тогда казалось, навсегда. И опять только тётя на трибуне… даже свистела.

А ещё Роза была хранительницей семьи. В самом конце двадцатых арестовали отчима Христофорыча, у них с Лёшей сложились равноудалённые отношения, без всяких «пап-сынок». Арестовали между прочим, за слишком богатых родственников, поверивших и вложившихся в НЭП. Лия переживала, по ночам заламывая руки, зная власть почти изнутри, ждала продолжения арестов.

На выручку пришла Роза. Узнав все обстоятельства дела, куда-то звонила, договорилась о встрече. Вернувшись, сказала Лие:

- Год потерпите, на свидания не ходи, вас не тронут.

Муж вернулся ровно через год, что выглядело в тех условиях абсолютной фантастикой. Больше не работал, от холодов до холодов просиживая на подмосковной даче. На Розу поглядывал с заинтересованным ужасом. С женой жить перестал, что-то ему успели отбить в первые дни после ареста. Лия, сублимируясь, с головой ушла в общественную работу, что никак не улучшило её и без того непростой характер. Подрастающий Веня метался между родителями, стараясь одновременно быть папиным и маминым сынком.

Лёша окончательно для себя решил, что он тётин.

Второй раз тётя Роза сотворила почти чудо в начале большой чистки в рядах НКВД. Сёстрам позвонила жена Алексея-старшего и, рыдая в трубку, жаловалась – муж с ума сходит. Сначала майор госбезопасности только нервно смеялся после ареста своего главного покровителя Генриха Ягоды, бесчисленно количество раз повторяя – «ну дела, вот тебе и «железный нарком!». Потом совсем забил на работу, сказавшись больным, метался по комнатам и, как мантру, повторял – «завтра придут, завтра придут».

- Что делать? Алёшеньку эта ночная работа совсем довела, хоть психиатра вызывай. Почему за ним-то должны прийти… таким верным ленинцем-сталинцем… таким специалистом?! – плакала Соня, в свои уже немолодые годы отличавшаяся детской наивностью.

- Что делать… сухари сушить. Причём всем нам, - вынесла вердикт реалистка Лия, с надеждой посмотрев на Розу, как раз пришедшую в гости с тортом по поводу двух голов, забитых племянником в весеннем чемпионате города.

- Подождём пока, - ответила сестра и посоветовала зятю Христофорычу до поры до времени скрыться на даче. Не на своей, у знакомых.

«Ждать» пришлось недолго. Уже через пару дней в квартиру брата требовательно постучали (дверной звонок он срезал чуть раньше в припадке очередной панической атаки). Соня пошла открывать, так до конца и не поверив в предопределённость. На пороге стояли те, кого Коваль ждал все эти дни.

С криком – «я вам не Лёвка, я вам не дамся!» гроза контрреволюции и политических оппортунистов рыбкой нырнул в окно, которое несколько дней держал открытым, выстудив апрельским ветром всю квартиру. Майор госбезопасности Алексей Коваль знал, о чём говорил… он лично допрашивал Льва Борисовича Каменева.

НКВД очень не любил, когда из его рядов сотрудники уходили таким экзотичным способом и до вынесения приговора. Инцидент с Ковалем был не первый, практика показывала, что за «побег» главного подозреваемого расплачивается вся семья, включая непрямых родственников. Роза опять пошла в Большой дом…

- Хранительница, - теперь только так её называл за глаза навсегда испуганный Христофорыч.

…В 40-м Лёшка неожиданно вспомнил, что забыл поступить в институт, об этом ему напомнила повестка из военкомата. Себя он оправдывал тем, что в летние месяцы самый разгар футбольного чемпионата, он к этому времени уже играл «дубль» знаменитого московского клуба. Маме Лие было как-то всё равно, тётя Роза же считала, что это зона ответственности матери и не вмешивалась.

С призывом он опростоволосился. Заранее знал, что призывают в погранвойска, но почему-то решил, что повезут на западную границу. Соответственно и взял с собой несколько бутербродов и пачку печенья в дорогу, много ли надо, когда ехать меньше суток. Прозрение наступило, когда их грузовик с призывниками остановился не у Белорусского, а у Ярославского, и его фамилия прозвучала в команде «на выход».

- Куда везут? – спросил он, стоя у эшелона рядом с чуть ли не по-зимнему упакованными призывниками.

- Ну ты проснулся, паря… на Дальний Восток! Косоглазых япошек будем гонять.

Бутерброды были съедены от нервов в первые часы долгого пути. Дальше его взяли на довольствие соседи по теплушке, чьи торбы и рюкзаки ломились от домашней снеди, в те годы слово «взаимопомощь» имело вес. В качестве алаверды будущий пограничник на каждой длинной остановке бегал им за конфетами в привокзальные буфеты. Спасибо опять же тёте Розе, сунувшей на прощание племяннику несколько крупных купюр, как чувствовала. Мама Лия только потрепала по щеке и напутствовала:

- Осторожней там… много не болтай.

Уже на погранзаставе выяснилось, что рядовой-пограничник Коваль весьма и весьма неплохо стреляет, за что спасибо тиру в кинотеатре «Форум». Так он избежал стандартной участи многих москвичей с полным средним образованием – не попал ни в писари, ни в хозвзвод. Зато ходил в дозор, сидел в секрете, мечтал стать проводником служебной овчарки. Несколько раз стрелял по нарушителям границы и пару раз попал. За что выслушал перед строем благодарность от командира, в отпуска с их дальнего пограничья за такую заслугу не отправляли. С ребятами корешился, его уважали за грамотность и спортивность – «Лёха Коваль молоток… хоть жид и москвач».

Жизнь заставы перевернулась 26 июня 41-го, когда до них долетела страшная весть – ВОЙНА. Уже потом Лёшка часто думал, как сложилась его личная жизнь, попади он тогда в эшелон, идущий к западной границе. Ответ был один – никак не сложилась, слишком бы короткой она была…

Пока же весь личный состав N-cкой засел писать рапорта с просьбой… нет – с требованием немедленно отправить их в действующую армию и далее до прямого столкновения с противником. Раз написали, второй, третий. Потом к ним на заставу прибыл старший политрук погранотряда и устроил матерный разнос. Его суть сводилась к тому, что здесь тоже граница, которую вот-вот атакует милитаристская Япония как главная союзница фашистской Германии. Короче, «навоюетесь ещё по самую мамкину …».

И они стали ждать. И жалеть, что «всё не начинается», 18-летним пацанам такое свойственно.

Лёшка даже застонал от досады, когда у него поднялась температура после того злополучного купания в коварном по-августовски Амуре. «Вдруг завтра попрут? Парни будут подвиги совершать, а мне потом и рассказать нечего» - он свято был уверен, что уж они-то разобьют врага на ближних подступах и погонят аж до их японской столицы.

Потом стало не до переживаний. Вообще не до чего. Пару раз очнулся по пути в погранотряд, но так до конца и не понял, что вообще происходит.

…Особист Бутченко, доставив рядового-пограничника Коваля в отрядный лазарет, где уже военврач состроил скептическую мину – «зря спешили, на кладбище опоздавших нет», прямиком отправился к начштабу и выложил свои подозрения. У того аж брови стали выпадать.

- А ты не выдумываешь, не сгущаешь?

- Совпадения, конечно, бывают, но не в нашем деле. У его матери такое же отчество, как у майора Коваля, видный был чекист, только погиб нелепо... по бытовой случайности. А ещё у нас служила Роза, фамилия и отчество совпадают. Вообще легендарная женщина.

- Это чем же?

- А вот этого, товарищ, вам знать не положено, не по тому ведомству проходите. Просто дружеский совет – телеграфируйте.

Начштаба внял. Депеша по закрытым каналам связи полетела в столицу.

Вечером того же дня мама Лия позвонила сестре и скучным голосом сообщила:

- С Лёшкой что-то не то, говорят, умирает…

Через полчаса Роза была у неё, как всегда в такие минуты собранная и красивая. Лия объяснила, что она толком не поняла, откуда был звонок, но явно из Москвы, не междугородний.

- И что посоветовали?

- Да ничего, просто сообщили… вернее, доложились, по тон было слышно. Сказали, счёт идёт на дни, если не часы

- Значит, будем спасать.

- Ага, спасать… за шесть тысяч километров. Ты вообще представляешь, что со страной происходит, военные грузы ценнее личного.

Роза и сама была не чужда пафоса в таких вопросах, но впервые в жизни посмотрела на сестру почти с ненавистью.

- Всё-таки хорошо…, - и недоговорила.

- Давай-давай, если тебе надо.

Розе было надо.

Ещё от Лии она позвонила на работу в кадры и предупредила, что берёт неделю-другую за свой счёт «по семейным», заявление напишет задним числом. Лишних вопросов не задали, начальница всё-таки. Лия стояла рядом, руки в боки, точно как их мама Ривва при внутрисемейных разборках. Даже счастливого пути не пожелала. Только захлопнув за сестрой дверь, зашла в комнату, поцеловала в макушку сына Веню и одними губами прошептала: «Мой».

Первым делом Роза Коваль заскочила в свою «однушку», побросала в дорожную сумку имевшийся в доме невеликий запас консервов, достала, «на всякий пожарный», из тайника несколько колец с камешками, оставшиеся с прошлой оперативной жизни. И самое главное, из совсем уже потаённого места – «ни один скокарь не догадается» - главную бумагу. Вверху было опечатано слово МАНДАТ, а внизу стояла рукописная подпись, известная всей стране. Бумага эта извлекалась на свет всего третий раз, но из-за специфики хранения выглядела ценным раритетом.

Потом бегом к Большому дому на бывшей Лубянской, в голове стучало Лиино - «счёт на часы». И ещё, уже своё – «лишь бы Прохоров работал».

Прохоров, один очень немногих уцелевших из первого чекистского набора после «чисток рядов», оказался на месте. Мало того, занимал всю ту же должность, дававшую доступ к любым передвижениям по Союзу. Если, конечно, того требовала оперативная ситуация.

- Ты что, мать, сдурела?! Ты – бывшая сотрудница, я действующим с трудом проездные документы выбиваю, а тут племяш – рядовой пограничник. Даже если и выпишу… незнамо что… тебя на первой пересадке загребут «до выяснения обстоятельств», с московскими я как-нибудь договорюсь. А командировочные предписания, извини, не в моей власти, (и полушепотом) на них теперь новый ёжик сидит. К нему даже не суйся, они твоего братца до сих пор поминают.

С Прохоровым Розу Коваль когда-то связывала чуть наметившаяся интрижка, кончившаяся с тем самым вызовом в главный кабинет. Да если бы что и случилось, не тот случай, чтобы совершать должностное преступление ради приятных воспоминаний.

На стол легла постаревшая за двадцать лет бумага, выданная ей перед самым отъездом в Бердянск. Пожилой чекист надел рабочие очки, вчитался в текст – «предъявителю сего»… «препятствий не чинить»… «всемерно содействовать всеми имеющимися в наличии»… «председатель ВЧК» - и понял, что ничего подобного в руках ещё не держал. Конечно, двери Кремля или Генштаба перед предъявителем сего не откроются, да и срок давности никуда не спрячешь. Но именно в их системе фамилия подписавшегося была чем-то сакральным, не вызывающим никаких сомнений. В чекистской голове даже мелькнуло – «хорошо, Железный вовремя умер, не то, кто знает… кто знает».

 А ещё Прохоров вспомнил те сплетни 20-летней давности, пьяный возглас ныне покойного Алексея Коваля, что он чуть ли не родственник Главному… мозаика сложилась. Решение принято.

- Иди ты, Роза Исааковна… в канцелярию, я распоряжусь. И позвоню по пути следования. Пусть живёт твой Алёша.

Хотел попрощаться рукопожатием, но Роза опередила поцелуем. Дружеским, благодарным.

А потом пулей в спецполиклинику их грозной организации, что притаилась в арбатовских переулочках, даже без вывески. Там снова удача, в связи обстановкой и нехваткой кадров с пенсии был отозван старый лубянский эскулап Лев Карлович. Который когда-то первым обрабатывал чекистские раны, нанесённые врагами нового мира, а теперь имевший доступ ко всем и ко всему.

За 70 с лишком лет беспокойный жизни этот доктор привык ничему не удивляться и лишних вопросов не задавать. Выслушав от старой знакомой и пациентки анамнез родственника, в котором она сама плохо разобралась, скептически покачал головой, но всё-таки ушёл в хранилище и принёс несколько ампул.

- И как зеницу ока, такое не каждому маршалу колем. Ладно, твой молодой, сердце может и выдержит, дай бог, довезёшь. Колоть-то умеешь?

- Не приходилось. Покажите.

- Вы что, девушка?!

- Справлюсь. Любовь поможет.

По дороге на аэродром, такси по столице ещё бегали, правда, с договорными ценами, Роза думала, что Алёшу хранит… нет, слово «бог» бывшая иудейка, перековавшаяся в почти воинствующую атеистку, не смогла заставить себя произнести. Решила, что хранит её любовь. И, как надеялась, его, чья подпись стояла на мандате.

А дальше был длинный воздушный путь через всю страну, который Роза Коваль проделала за рекордное для той ситуации время – чуть больше двух суток, любой транспортный логистик, существуй такая профессия, сошёл бы с ума от зависти или не поверил. На каждой пересадке у трапа прибывшего самолёта её ждал человек с кубарями в краповых петлицах, Прохоров не подвёл. Провожали таинственную, но очень важную пассажирку в кабинет без таблички, где на стене обязательно висел дорогой её воспоминаниям портрет, просили «предъявить бумагу». После следовал обязательный звонок коменданту аэродрома, иногда с матом – «а я говорю, …,  её ты посадишь, а не то сам…», предложение чая «или чего покрепче», поцелуй руки на прощание. Роза понимала, что её целуют не как женщину, но как легенду и служебную тайну.

Так же прощался с ней и Бутченко, лично доставивший к самолёту в пункте назначения беспамятного пограничника Алексея Коваля, стыковка рейсов получилась на редкость удачной. Они виделись мельком когда-то в коридорах Большого дома, чекистская память зафиксировала, но общих воспоминаний не осталось. Как и тем для разговоров, только предписания врача отрядного лазарета к транспортировке смертельно больного. Уже перед самым отлётом бывший «почти москвич», помявшись и стесняясь собственной предусмотрительности, попросил:

- Вы там не говорите, кого здесь встретили. Мало ли…

Роза ответила понимающим взглядом. Она действительно понимала.

Потом был перелёт домой. Неверующая Роза про себя молилась во здравие особиста Бутченко, по своим каналам давшего сигнал коллегам на всём пути следования – «Готовьтесь. Встречайте». Сообщение заканчивалось значком, понятным только посвящённым.

Они успели. В конце дороги Роза ставила уколы любимому Лёшеньке как заправская медсестра.

Алексей Коваль пришёл в себя в московском госпитале после двух недель беспамятства и никак не мог понять, на каком он свете. Соседи по палате, не ниже майора, тоже не могли понять, за какие заслуги такая честь рядовом. Лично наблюдавший Коваля начальник лечебной части на расспросы не отвечал и лишь загадочно поднимал глаза вверх. Остальной медперсонал тоже дал обет молчания. Вместе с подпиской о неразглашении при приёме на работу в это специфическое медучреждение.

За два месяца лечения мама Лия забежала к сыну три раза, ссылая на «обстановку», что-то намекнула о готовящейся эвакуации их наркомата. Из чего Лёша понял, Москва в большой опасности, а война не закончится в ближайшие пять-шесть месяцев, как рубил ладонью их политрук на политзанятиях. Зато много хвасталась ученическими успехами сыночка Венечки:

- Такому прямая дорога в институт… не то, что тебе.

Лёша слушал и кивал. Привык.

Всё-таки я везунчик, думал он, листая на койке любимого Буссенара, Когда там ещё япошки нападут, а он сразу на фронт, назад вряд ли повезут.

Перед выпиской тётю Розу, которую все – и медперсонал, и пациенты, не прислушавшиеся к их с Лёшей разговорам - почитали за его маму, вызвал главрач. Он-то знал, ху из ху и откуда, должность обязывала.

- Роза Исааковна, ваш родственник перенёс тяжелейшее заболевание. Не исключены негативные последствия, хотя, я надеюсь, молодой организм справится. В принципе, мы можем его комиссовать, добавив в эпикриз некоторую симптоматику. Но только строго между нами и из уважения к вашему революционному прошлому.

- Мой племянник поедет на фронт. Как все. Иначе никогда не простит…

- Я так и думал.

Главврач поцеловал ей руку. Уже как женщине.

И Лёша Коваль поехал. В конце октября он под Вязьмой выцеливал через оптический прицел немцев, захвативших ближайшую к расположению его части деревню. Командир был несказанно рад, что в его батальон, понесший огромные потери, вместе с необученным пополнением попал пограничник с ценнейшей на ближайшие четыре года специальностью – снайпер.

Тётя Роза осталась его ждать. И дождалась. Тот секретный мандат за легендарной подписью она доставала ещё один раз в своей не очень долгой жизни. Но это уже совсем другая история.

(на фото 42-го года: «Алексей Коваль» в отпуске по ранению со своей «тётей Розой»)

Леонид Черток