Пандемия коронавируса и будущее Русской православной церкви

Тема коронавирусной эпидемии активно формирует общественно-политическую повестку. Церковное сообщество также оказалось вовлечено в политическое отыгрывание коронавирусной темы, которая приобретает в церковной среде наряду с политическим и богословский, а нередко и прямо эсхатологический подтекст. Вопреки усилиям священноначалия, направленным на формирование у паствы ответственного восприятия происходящего, наблюдаются попытки создать богословскую концептуализацию событий, связанных с COVID-19, которая подтолкнула бы Церковь в трудный момент к принятию необратимых решений, направленных на ее секулярную реформацию. Такая концептуализация требует особой информационной повестки, которая обозначается тезисом «пандемия как задание от Бога» (блогер Виктор Судариков).

Речь идет о якобы уникальном характере пандемиальной ситуации, которая является прямым обращением Бога к верующим, дабы «обличить и вразумить Своих, то есть Церковь» (игумен Петр Мещеринов). Используется толкование этой ситуации в духе «Божьей кары» и «Божьего послания», смысл какового послания аксиоматичен, абсолютно ясен, касается всех членов Церкви без исключения и должен привести к кардинальному повороту в осмыслении самой Церковью собственного положения и собственной миссии, а в конечном счете к ее радикальному реформированию на секулярных основаниях.

В пределе — это призыв к продолжению церковной «перманентной революции» начатой еще весной-летом 1917 года реформаторски настроенным духовенством при прямой поддержке Временного правительства. Собственно реформаторским духом был пронизан весь Поместный Собор 1917–18 гг., инициированный также Временным правительством.

Некая кардинальная политическая перемена (например, отречение государя) принимается под давлением самоназначенной группы «прогрессивной общественности» без обсуждения — как магистральный принцип, направленный на богословскую переоценку существующих религиозных ценностей. Обсуждению подлежит что угодно — будущие ценности или будущий язык Церкви, но не сам факт «переоценки ценностей». Этот факт обязателен для исполнения. Этот факт — сам по себе есть «высшая ценность», которая не обсуждается: ведь что не обсуждаемо, то сакрально.

Это направление мысли хорошо известно в западном модернистском богословии. Некое особое событие вселенского значения (например, теракт 11 сентября) используется как повод для смены богословского дискурса. В отношении предыдущего богословского опыта используется выражение «сброс на ноль» и таким образом исходное условие превращается в императив.

Эпидемия — это особый случай, но таких особых случаев в принципе может быть сколько угодно — богословие после Освенцима, после «Шарли Эбдо», после майдана, после землетрясения-наводнения-пожара-торнадо — всегда после чего-нибудь. Каждый раз постмодернистское богословие выдвигает новое «сакральное» событие, чтобы от него оттолкнуться и задать критерии некой новой сакральности. Далее «новая сакральность» успешно используется в политических и экономических целях, но это в условиях уже победившей реформации, у нас же в России церковная реформация пока является домашним заданием, поставленной целью, на которую в первую очередь и направлены усилия.

«Богословие после» имеет предельно обширный набор тематизаций. Сегодня выдвигается идея «богословия после эпидемии». Логика этого взгляда состоит в том, что Церковь после пандемии, после закрытых храмов и служб без паствы — уже не может быть прежней. С людьми Церкви произошло нечто такое, от чего они необратимо изменились.

Эта позиция наглядно присутствует в высказываниях мирян и священников, присутствующих в блогофере. В качестве примера мы выбрали статьи священника Павла Великанова («Коронавирус и Церковь: промежуточные итоги»; «Пасха 2020, или Кто в Доме Хозяин?») и проповедь на Вербное воскресение священника Никиты Бадмаева. Первый — москвич, второй — петербуржанин. Оба принадлежат к интеллектуальному слою «лидеров мнения», слою активных сорокалетних протоиереев, в руки которых постепенно переходят идеологические и властные рычаги управления.

Общий смысл их высказываний: не сам вирус, но Бог с помощью вируса выгнал из храмов прихожан, поскольку прогневался; Его не устраивает наше маловерие и наше неверное понимание назначения Церкви: «Значит, неугодны Ему наши службы, не нужны Ему такие молитвы, не хочет Он видеть нас в золочёных и великолепных храмах…» (Бадмаев).

Иными словами, вирус — это Божье наказание и великий знак свыше. По мнению Павла Великанова, данная ситуация объясняется тем, что Бог готовится к какой-то великой «битве»: «Ты столь решительно сбрасываешь со Своего Тела старую застывшую оболочку — с которой мы так свыклись и сроднились… Ты разминаешься перед какой-то очень важной, очень значимой для Тебя — неужели… битвой? Возможно, той самой — Последней Битвой?…»

Если протоиерей выступает как медиум, толкующий знамения, значит, нам навязывается вера в тайное знание, а не в Слово Божие, и это чистый гностицизм. Но дело еще и в том, что утверждение о «битве» выглядит едва ли не как пророчество скорого Армагеддона и конца света. Господь якобы решил отбросить «застывшую» Церковь, а взамен принять и возвысить другую, живую, обновленную, реформированную Церковь.

Нас подталкивают к мысли о неизбежности церковной реформации и о скором появлении грядущего реформатора — ведь Бог уже «разминается» и вот-вот отшелушит застывшую церковную скорлупу со своего Тела.

Некоторое время назад протоиерей Алексей Уминский демонстрировал в своих высказываниях похожую логику, утверждая, что в трагедиях ХХ века «виновата Церковь», потому что не смогла их предотвратить, а, следовательно, место и роль Церкви в современном обществе должны быть как-то заново определены. Хотя, заметим, что все революции, репрессии и мировые войны вдохновлялись исключительно секулярными идеологиями.

Мысль о том, что Бог через эпидемии являет нам Свою волю, которую мы должны постичь и принять за руководство к действию, может произвести впечатление лишь на мятущегося и напуганного человека. Настаивание на своей способности лично читать послания Бога, адресованные всей Церкви, неизбежно ведет к эзотерике и гностицизму, что и приходится констатировать.

Результаты этой богословской методики обычно неутешительны. Бадмаев в финале своей проповеди заявляет буквально следующее: «И как будто Бога нет… Он опять умер, теперь от коронавируса…». Это перифраз Фридриха Ницше, главного богоборца XIX века. Ради красного словца не пожалеешь и отца… на этот раз Отца Небесного. Так инерция постмодернистского игрового сознания, оттолкнувшись от спектакля на тему «конца времён» и Армагеддона, доводит до прямого, хотя, вероятно, и невольного кощунства.

Выдавая эпидемию COVID-19 за веху в истории Церкви, аудиторию подводят к некоему «откровению», напоминающему пророчества Феклуши из «Грозы» Александра Островского: «Последние времена, матушка Марфа Игнатьевна, последние, по всем приметам последние!

Можно отнести это явление к псевдостарчеству, а можно охарактеризовать резче — как лжепророчество. Христос предупреждал: «Берегитесь лжепророков».

Вариант вирусного «богословия после» имеет два разных смысловых уровня. Они создают универсальное и «неопровержимое» объяснение того, почему Церковь должна реформироваться. Потому что таково задание Бога, которое мы поняли безошибочно в минуту смертельной опасности и отверженности, когда паства не может войти в Его храмы. Он не пускает нас туда, и этот гнев Божий замаскирован под вирус.

Если мы позволим настроить нас на этот апокалиптический тон, то далее легко примем уже любые «спасительные» пророчества, выводы, суждения, ведь главное — чтобы не стало хуже.

Великанов пишет об этом практически открыто: «А у нашего Бога, оказывается, отменное чувство юмора!… Он ведь просто чуть-чуть приблизил реальность смерти к каждому дому. Чуть-чуть снизил градус праздничного пафоса».

В нормальном состоянии христианин не может ни помыслить, ни воспринять подобное суждение, ибо какой же юмор в том, что люди умирают, задыхаясь как в газовой камере? Эта легковесная постмодернистская игра слов и смыслов, по сути, ничем не отличается от гнетущей ненависти Андрея Кураева, которую тот сформулировал в своём «некрологе» по кончине протоиерея Александра Агейкина. Абсурдный взгляд для здравого ума, который находится в ладу с сердцем.

Любое «богословие после» эксплуатирует чувство страха. Чувство страха иррационально и заставляет даже рассудительного человека верить в то, во что тот раньше не верил. Но «богословие после пандемии» пошло дальше и к страху присоединяет чувство вины, коллективной вины перед Богом. Играет на соединении чувства страха и чувства вины, комбинирует их. Так в лабораториях комбинируют генетический материал вирусов, соединяя разные компоненты.

Нам предлагается путь от новозаветного к ветхозаветному состоянию. В Ветхом Завете присутствует принцип коллективной ответственности народа до седьмого колена. Христос этот принцип отменил. Навязывать евангельскому сознанию принцип коллективной ответственности означает в сущности декатехизацию и обратный путь к Ветхому Завету.

Реформация — дело всеобщее, касается абсолютно всех и надо как-то объяснить членам Церкви, почему они все вместе должны согласиться быть реформируемыми. Лучше всего для этого подходит тезис: все виноваты, значит, все должны покаяться, измениться и идти в реформацию как в революцию. Впрочем, слово «как» избыточно: реформация и есть революция в Церкви. Это, по мысли реформаторов, единственное условие спасения. Такова революционная сотериология.

Никита Бадмаев: «И самое время сейчас… подумать — за что наш Господь изгоняет нас из наших Его храмов?». Ответ: Церковь «обветшала» и трескается, рассыпается наподобие статуэтки, образ которой предлагает нам Павел Великанов. Или так: «вирус внезапно оказался той иголкой, которой Господь ткнул в наше разнесённое от гордости брюхо, и оно — раз! и сдулось» (Петр Мещеринов).

Нам внушают, что нынешняя Церковь — уже ненастоящая, мертвая, непригодная, в сущности, предлагая Церкви отменить саму себя. Парадокс этого «откровения» заключается в том, что его предпосылка — эзотерическая, а вывод из нее следует секуляристский: давайте реформируем Церковь. Факт закрытия храмов используется как предлог для продвижения политической повестки.

Мы понимаем, что читателя интересуют конкретные предложения — что именно хотят изменить в Церкви. Список этих новаций давно сформирован и хорошо всем известен. Повторим здесь основные его положения:

Отмена института патриаршества и возвращение к синодальной системе управления;

Переход от епископальной системы, идущей от понятия апостольской преемственности, к церковному парламентаризму: выборность епископата и духовенства, трехгодичная ротация членов Синода и других церковных учреждений;

Переустройство Церкви в конфедерацию свободных и независимых друг от друга приходов (протестантский принцип горизонтального устройства вместо иерархического вертикального);

Легализация прямого участия духовенства в политической борьбе, включая уличную;

Создание профсоюза духовенства для консолидированного противостояния епископату;

Создание мирянского движения, неподконтрольного епископату и духовенству (формирование социальной базы как рычага воздействия на Церковь);

Реформирование монашеских уставов (выборность игуменов, духовников) для ослабления влияния монастырей на народную религиозную жизнь;

Богословская реформа в русле «парижской школы». Например: дальнейшее развитие идеи всеобщего священства, что открывает дорогу мирянам к управленческим рычагам; совершение Евхаристии мирянским чином, рукоположение священников не епископом, а другими священниками и многое другое;

Кардинальная реформа церковного искусства. Смена «устаревшей» формы, которая необходима для изменения содержания: русификация богослужения, создание новой иконы, архитектуры, облачений, музыки и проч. Передача права идеологического «заказа» и богословской интерпретации церковного искусства от епископа к «профессионалу» — художнику, музыканту, архитектору;

Передача контроля за финансовыми потоками белому духовенству (вариант — мирянам);

Запрет русскому государству оказывать материальную, политическую и экспертную поддержку русской Церкви (противопоставление Церкви и государства с целью ослабления обоих исторических институтов).

Перечень запланированных изменений, как мы видим, внушительный. Сравним: в конце 1980-х годов было предложено нечто подобное в светской жизни — начать историю России с нуля, не с дореволюционных традиций, а именно с нуля, взять новый исторический старт. Это привело к краху страны. Сейчас нам точно так же предлагают упразднить тысячелетний опыт русской церковной жизни и начать жизнь Церкви «с нуля».

Разговор верующего с Богом опосредован Писанием и святоотеческим наследием, мы находимся в рамках их незавершенного, исторически длящегося толкования. Без учета совокупного опыта Церкви, опыта наших единоверцев этот процесс неполноценен. Он не может происходить в форме эзотерических откровений и массового покаяния.

Периодизация Церковной истории связана с соборами (это в первую очередь), гонениями, преодолениями расколов и ересей, но никак не с эпидемиями. На самом деле эпидемия — не кара и не знамение, но испытание. Причем Бог нас испытывает постоянно, а не только сейчас, и хотя были в прошлом и войны, и революции, и другие эпидемии — «последние времена» не наступили и знать эти даты нам не дано.

Эпидемия требует бережного отношения к ближнему, но в ней нет ничего, что требовало бы от Церкви структурных изменений. Не существует «богословия до» и «богословия после», богословие следует своим путем, согласно промыслу Божьему. Мы не можем угадать, чего Бог хочет от нас именно сейчас, зато мы хорошо знаем, чего Он хочет всегда. И эпидемия на это никак не влияет.

Автор: первый зампред синодального Отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ Александр Щипков