Федор Абрамов… не только писатель, но и православный человек

В 2020 году отмечают вековой юбилей создателя деревенской прозы — писателя Фёдора Абрамова. Проходит множество мероприятий и конференций, посвященных памяти нашего известного земляка. Но за всем этим разбором произведений и героев очень хочется увидеть личность самого автора, узнать, каким Фёдор Александрович был в жизни. Оказывается, внешняя угрюмость писателя — это часть его имиджа, Абрамов как ребенок умел удивляться самой безыскусной северной растительности. А ещё он любил торт «Наполеон» и мечтал написать рассказ о своём небесном покровителе — Феодоре Стратилате. Обо всём этом редактору «Вестника митрополии» рассказала историк, краевед и публицист Лариса Толкачёва, близко знакомая с Фёдором Абрамовым. Их дружба началась в 1981 году в Нарьян-Маре.

— Лариса Борисовна, до знакомства с Фёдором Абрамовым вы, конечно же, читали его произведения?

— Нет. Я думала, что ты задашь этот вопрос. В то время мы читали Трифонова, Петрушевскую, Аксёнова, Ефремова, Брехта, Саган, Маркеса...

— Но про Абрамова вы знали?

— Слышала.

— То есть вы не воспринимали его как известного писателя, знаковую личность?

— Совершенно верно. В 1981 году мы с Виктором Толкачёвым и писателем Александром Михайловым сопровождали Фёдора Александровича в Пустозерск. Виктор и Михайлов ехали в первой лодке, а мы с Абрамовым во второй. Ему тогда было 60 лет, совсем недавно отметили его юбилей. Хоть мы и встретились в Нарьян-Маре, но я ведь москвичка и до этого часто бывала в окружении писателей, поэтов, художников, музыкантов. Там об Абрамове не говорили, так что с произведениями его я не была знакома. И вот мы едем, и он говорит: «Писателю необходимо создать имидж». Я отвечаю: «А у вас он есть?». Что бы он ни сказал, я всё время над ним подшучивала, задевала.

— Когда я читала статьи Виктора Толкачёва и воспоминания самого Абрамова о той поездке, мне он показался угрюмым, недовольным. Вы рассказываете, как легко общались с Фёдором Александровичем, а мне сложно это представить…

— Это и был его имидж (смеется). Он был очень весёлым человеком, во всяком случае, когда мы разговаривали, то много смеялись. А недоволен он был только собой. Угрюмость его шла от постоянного переживания, что он не написал что-то. У него было много задумок. Сейчас пишут стопы воспоминаний об Абрамове, но мало перед кем он полностью раскрылся, и поэтому эти воспоминания создают неполную картину его личности. Он был с виду суровым, но очень ранимым, по-детски. В то же время, когда разговорится — это прекрасный собеседник.

— Очень прямолинейный в разговорах. Вспомните, что он говорил о Блоке.

— Да, он был возмущен тем, что Блок называл Россию женой. Абрамову была присуща особая целомудренность, и Русь он всегда воспринимал только как мать.

«Ты мой интерес соблюдай»

— В той поездке в Пустозерск он многому удивлялся: как это я могла уехать из Москвы в Нарьян-Мар, потом едем в лодке — он изумляется, какая Печора. Ведь сначала Заполярье ему не понравилось: и избы не те, и город какой-то серый…

Погода тогда была дождливая, и мы Абрамову подарили бродни, это такие высокие резиновые сапоги. Вот мы едем по большому озеру, которое называется Бабье море, а оно то глубокое, то мелкое, и надо часто выходить из лодки и толкать её. Абрамов про это озеро заметил: «Ну, совсем женский характер».

Приехали в Пустозерск. Фёдор Александрович интересуется всем: что там за трава, а вот этот цветок как называется, а здесь что за растение? Очень он удивлялся заполярной природе, говорил, глядя на какие-то заросли кустарника на песке: «Вот здесь только так и можно, друг за друга держаться!». Мы уже все вымокли, Михайлов его зовёт: «Пойдем, сколько можно!» — «Нет, ещё минутку, ещё погодите».

Когда ехали обратно, то привернули в дом наших знакомых Хайминых. И вот мы заезжаем к ним все промокшие, а в доме тепло, печь натоплена. На столе — приготовленная рыба, которую утром выловил старший сын, тоже Фёдор. Все стали над печкой развешивать вымокшую одежду. Абрамов повесил свою куртку на середину, а Виктор — раз, и отодвинул её, чтоб свою пристроить. Фёдор Александрович сразу же возразил: «Ты мой интерес-то соблюдай!».

— О чём же говорили, соблюдая интерес?

— Когда сели за стол, зашёл разговор о литературе, о Евтушенко, который очень не нравился Абрамову. Фёдор Александрович утверждал, что литература — это боль. Возьми Пастернака, Цветаеву: каждое их стихотворение — боль. Много говорили о разных писателях. Абрамов утверждал, что нет у нас никакой свободы в литературе, Михайлов спорил с ним. Тут дети забегали. У Хайминых их шестеро — старший Фёдор, потом Михаил, Андрей, Марина, Надежда и маленькая Агаша. Она выглянула из-за занавески, гость спросил, кто это. Хозяева сказали, что это младшенькая, Ганя. «А-га-ша», — протянул Фёдор Александрович, и все рассмеялись. Сейчас ей где-то к пятидесяти, она живёт в Нарьян-Маре. И вот когда кто-то хочет её «уколоть», говорит: «Ну что, А-га-ша?». На Печоре Агафью так никогда не звали, только Ганя. Абрамов тогда сказал, что когда девочка вырастет, то поблагодарит родителей за имя. А она выросла и имя сменила, став Ганной.

После Хайминых мы отправились дальше, предстояло снова ехать несколько часов в лодке. И вот едем мы обратно, и Абрамов завел разговор о том, насколько бесправен писатель. Он сетовал, что не может опубликовать то, что хочет. Рассказывал, как очень хотел напечатать один правдивый рассказ про военного, но «Новый мир» не принял текст. «Я даю пять рассказов, среди которых всовываю это произведение», — поделился писатель. — Они четыре берут, а этот — нет». Он мечтал иметь возможность публиковать всё, что захочется. Но тогда все авторы жили с оглядкой, писали только то, что точно возьмут издатели, а написанное «в стол» могло так и остаться в столе. Приходилось изворачиваться.

Фёдор Александрович говорил о своём детстве, как он с другими подростками организовал антисоветскую команду. Их раскрыли, арестовали и посадили в сарай. Возможно, взрослым не захотелось портить жизнь мальчишкам. Им подсовывали еду в щели, а потом ребят и вовсе выпустили. Это был урок для них.

— Абрамов бывал у вас в доме, расскажите об этом.

— Фёдор Александрович побывал у нас в гостях в очень интересный момент. Мы жили в деревянном доме на первом этаже. Пока я была в отъезде, в квартире над нами произошёл пожар, и когда его тушили, полностью залили и нашу квартиру. Я возвратилась домой и увидела, что по комнатам можно ходить только в броднях. Вот в такую квартиру после потопа и приехал к нам Абрамов. А днём раньше мы отмечали день рождения Виктора, и я испекла торт «Наполеон», чтоб хоть как-то его порадовать. Мы угостили тортом и гостя, оказалось, что это его любимый десерт. А еще угощали морошкой со сметаной, как всегда едят в Заполярье. На Пинежье её так не готовят. Абрамов опять удивился: «Это как?». А потом говорит: «Вкусно!»

Всё недо...

— Каким в жизни был Фёдор Александрович?

— В нём сохранялось что-то от ребенка. Такое ощущение, что не было у него детства совсем, мать же работала всё время.

Всё у него было словно «недо». Он недолюбил. Он не воспитал сына, не стал отцом. Он не дописал. Должен был закончить свою «Чистую книгу», но не успел. Шёл к Богу, но не дошёл. Он чувствовал, что душа христианка, а у него была большая душа, любившая Россию. В рассказе «Из колена Аввакумова» это чувствуется. Абрамов задумывал написать рассказ по житию Феодора Стратилата. Кстати, он посещал монастыри, приезжал и в Сийскую обитель. Его душа уже была христианкой.

— И это чувствуется в его произведениях. В романе «Братья и сёстры» главные герои в трудную минуту всё время обращают взгляд в сторону разрушенного монастыря, словно ищут поддержки…

— Совершенно верно. У меня как-то спросили, с кем из авторов я бы сравнила его творчество. И я ответила — с Высоцким.

— Почему с ним?

— А ты почитай или послушай у него «Кони привередливые»: и допеть не успел, и дожить не успел. Это же про Абрамова. Он любил Россию, никогда не обличал ни своих героев, ни современников, а говорил о них с болью, не поучая. Это тоже замечательная человеческая черта. Просто своей жизнью показывать пример, но не нравоучительствовать. В его произведениях мы видим человека как образ Божий, обличать можно лишь какие-то людские черты, но не самого человека. Фёдор Абрамов жил как настоящий православный человек, все черты, которые должны быть у верующих, были и у него.

— Абрамов говорил, что трагедия мыслящих людей в том, что к концу жизни многие из них не знали, зачем они жили. Как вы думаете, сам Фёдор Александрович понимал смысл человеческой жизни?

— Он подходил к этому, но опять же «недо». И это должно было раскрыться в его «Чистой книге». Все предыдущие произведения в основном— описания жизни людей, а вот книги-осмысления жизни он не успел написать.

— Можно сказать, что он был верующим человеком, но невоцерковленным? О религии, о Боге заходил у вас разговор?

— Не заходил. Надо знать то время. Тогда никто не говорил о Боге. Никто. Он не был воцерковлён, только шёл к этому. Но не смог выразить себя, потому что не написал книгу, из которой мы бы узнали об этом. Мы видим, как жили его односельчане, а были ли они верующими? Можем только догадываться. Он не дописал то, что хотел нам сказать.

Беседовала Елизавета Попова