Годы на "Мосфильме". Воспоминания киномонтажёра Татьяны Белоусовой, часть 1

Первые дни. – Какие бывают столовые. – Студийные фрики. – Роман с пожарным. – Рассеивание пи-мезонов на протонах. – Макароны на кипятильнике. – Пьяный негр с хлопушкой.


Это был декабрь 1967 года (боже, как давно и как недавно!..). Устроиться на «Мосфильм» было почти невозможно, но я, прежде всего, взяла направление от Школы-студии при Государственном ансамбле народного, танца СССР под руководством И.А Моисеева на обучение профессии монтажёра к Татьяне Сергеевне Лихачевой, режиссёру по монтажу. Не знаю, что приносили и как устраивались другие, мне пришлось представить такой документ.

Карташова, начальник отдела кадров в то время, провела со мной беседу и дала своё согласие. Ну, поскольку все готовились к празднованию Нового года, всё прошло быстро. Меня познакомили с монтажницей Люсей, которая провела для меня экскурсию по всей студии.

Конечно, «Мосфильм» произвёл на меня огромное впечатление. Улей, – так бы я его охарактеризовала, – гудел в полном значении этого слова. Люди толпами передвигались по коридорам, кто-то что-то нёс, а кто-то бежал бегом. Фабрика, одним словом. По коридорам ходили режиссёры со свитами: Ромм со своими студентами, Кармен, со своими студентами, Столпер, скрученный в зигзаг и похожий на кочергу – без студентов.

Встречались какие то странные личности. Например, Мурат Гиреевич, администратор – мне стало дурно, когда его увидела! Лицо его было необычной формы: там где думать – узко, а где жрать – широко. Ну, а когда он впоследствии покрасил свои чахлые волосы хной, мне стало совсем плохо. Данилович, второй режиссёр: он хромал, подтягивая ногу, – такое впечатление, что он ехал на коне. Потом я узнала, что он вышел (в состоянии подпития) из самолета раньше времени, – ещё не подали трап, – с пакетом клубники в руках… Слава Богу, всё обошлось (вероятно, благодаря выпитому), только что охромел, бедняга.

Киностудия занимала огромную территорию, просто огромную! Так, в лабораторию ходил автобус (!), с двумя бабками. Они ездили за проявленной плёнкой и приносили её в монтажный цех, для дальнейшей работы. «Новый материал» – так называлась плёнка, которую нам привозили из лаборатории.

Поскольку ничто человеческое нам не чуждо, надо сказать, какие на студии были столовые. Так: «Рабоче-крестьянская», «Рыгаловка», «Покойницкая», «Творческий буфет», она же «У Шуры». И ещё в старой тон-студии буфетчица Валюшка (с «халой» на голове и прикреплённой к ней короной из марли) наливала чернейший чай из огромного чайника. На витрине там были отварные, зеленоватого цвета сосиски с горошком, сыр, который пора хоронить, и яйцо под майонезом. Большая часть народа ходила туда, поскольку это было рядом с монтажным цехом, а потом все перешли на чай в монтажной и бутерброды, которые приносили с собой.

Монтажный цех представлял собой длинный коридор, с комнатами по обе стороны, с табличками на дверях с названиями картин, над которыми там работали. В середине коридора была курилка, ограждённая витой изгородью, через которую хорошо просматривались двери в туалеты, «М» и «Ж». Зачем изгородь – непонятно, так как всем курящим было видно, кто вошёл и вышел оттуда, сколько времени там находился. «С мосфильмовской соляночки дугою выгнешь бровь!..» – пели наши трудящиеся при изжоге и отравлении.

В «творческий буфет» ходили редко – там было дороговато и народу много, но зато интересно. То придёшь – два Ленина, два Сталина, то – огромное количество овечек (картина «Мама»), то полуголые атланты из картины «Руслан и Людмила»… Был случай: прибегает окровавленный, перебинтованный красноармеец и кричит: «Товарищи, я с переправы! Дайте бутерброд без очереди! Пожалуйста, прошу вас!!» Ну как не дать, все смеются…

Я была свидетелем такой сцены: сидит за столиком композитор Каравайчук, пьёт чай и с каждым глотком промокает рот салфеткой, скатывает её в комочек и кладёт на стол. Перед ним образовалась куча салфеточных шариков, я бы сказала, пирамида. Уборщица, – дородная простецкая баба, – обложила его трёхъярусным матом и вытолкала из буфета. Ну не знала она, что этот субъект – лауреат Сталинской премии!..   Вид у него был не краше Бабы-Яги, носил он берет, под беретом была чахлая косица, и он её таким образом скрывал. Пальто коричневого цвета – осталось, ну, не знаю, с Первой мировой войны. Когда он проходил по коридорам «Мосфильма», все оборачивались. Он был очень худой, но очень гениальный – в этом пальто и берете. Иногда под мышкой он нёс буханку чёрного хлеба.

Писал он гениальную музыку, которая великолепно ложилась под изображение. Мне рассказывали, что на одной картине он затребовал следующее: два дубовых гроба, высушенные бычьи кости, железную стружку и презервативы. Он стучал по гробам этими костями, рабочий ходил по стружке, а оркестру выдали презервативы: они должны были их надуть, а потом по команде спустить – так женщины в оркестре отказались это делать…

Ну, я сама видела, что он, в наволочке на голове, играет свои произведения. Удивительно ненормальный, но гениальный – о нём можно посмотреть информацию в Интернете, если интересно…


«Википедия»:

КАРАВАЙЧУК Олег Николаевич (1927 – 2016) – советский и российский композитор, дирижёр, пианист, музыкант-импровизатор, автор музыки ко многим кинофильмам и спектаклям.
Среди работ в кино (более 150 документальных и игровых лент):
«Алёша Птицын вырабатывает характер» (1953), «Два капитана» (1955), «Поднятая целина» (1959), «Короткие встречи» (1967), «Мама вышла замуж» (1969), «Городской романс» (1970), «Долгие проводы» (1971), «Монолог» (1972), «Ксения, любимая жена Фёдора» (1974), «Чужие письма» (1975), «Женитьба» (1977), «Чёрная курица, или Подземные жители» (1980), «Нога» (1991)…

Надо сказать, что монтажная комната была метров приблизительно 16, там стояли звукомонтажный и перемоточный столы, иногда два звукомонтажных стола, и когда работали два человека, не слышно было никого. Но ещё больше меня поразило асбестовое одеяло, висевшее на трубе. Это был обязательный атрибут, поскольку пожарные в монтажной появлялись регулярно: «НЕ КУРИТЬ», не включать электрочайник, ну и, желательно, не выпивать!!! Конечно, никто не исполнял подобные инструкции. Ах да, самое главное – приходилось работать в темноте, зашторивать окна, иначе не видно на экране не зги.

И вот в один из дней кипел чайник, нагретый до предела, окутанный клубами дыма, я была вся в подборе озвучания – и тихо вошёл пожарник. Я сделала невозможное: выдернула шнур из розетки и со словами «какие люди!» бросилась в объятья к вошедшему, к большому его удивлению, – тихонько направляя его к двери, вернее, выпроваживая. «Как ваше драгоценное здоровье? Как дела дома??» Пожарник был ошарашен моим натиском, но ему пришлось освободить помещение. Он так ничего и не понял. Но, как ни странно, на следующий день появился снова. Все стали задавать вопросы, не роман ли у меня с ним? Ха-ха!! Потом пожарник очень удивился, что я его не узнала, потом, слава Богу, исчез. Я стала закрывать комнату, когда работала, как впрочем, делали все, но чайники продолжали ставить, и выпивать, и курить.

Первая моя работа, ученицей, была на картине «Четвёртый папа» режиссёров Ускова и Краснопольского, монтажёр – воспитанница Лихачёвой Елена Михайлова. Сама Татьяна Сергеевна была занята сдачей исходных по эпопее «Война и мир», удачно ею смонтированной.

Да, многие её ненавидели, мою любимую наставницу – ведь она была личностью! Во-первых, она была дворянского происхождения, так что за глаза её называли «Мадам», во-вторых, она одна имела диплом об окончании Ленинградской школы искусств. (Я сомневаюсь в правильности написания названия этого учреждения и заранее приношу свои извинения.) Училась она на цирковом отделении, на другом отделении учились Юткевич и Зархи. Она была большой поклонницей балета, всю жизнь. Ну, а меня она знала с рождения, поскольку мы жили в одном доме, в одной коммунальной квартире по адресу Мосфильмовская, 19. «Жилдом» – так назывался этот дом, построенный для сотрудников киностудии, но об этом позже.

Ну так вот, все были молоды, работали весело, ездили всей компанией в гости к друзьям Ускова. Краснопольский был постоянно в проблемах – в семье жена-красавица, ребёнок, но при возможности ездил с нами. Мы дурачились, подкладывая в портфели режиссёров синхронизаторы, устройства такие, а вес у них был приличный, и нам всё сходило с рук. Но однажды нам стало стыдно.

Усков в то время женихался с симпатичной дикторшей с телевидения, а мы подложили в карман его пиджака рваный капроновый чулок, который использовали для штопки. На следующий день он пришёл грустный, так как вытащил этот рваный чулок во время разговора с матерью будущей невесты. Нам стало стыдно, тут и всплыло, что мы нагло подкладывали синхронизаторы в чужие портфели. Но, поскольку мы были веселы и молоды, конечно, нам всё простили.

***
Ну, должна сказать, что работа была сложная – подборка озвучания и синхронизация: в тёмной комнате, на звукомонтажном столе, где еле видно что-то и еле слышно. В дальнейшем испортила себе глаза, хотя раньше зрение было идеальное.

Наконец, мы соединились с Татьяной Сергеевной Лихачёвой на картине «Старый знакомый» с Игорем Ильинским в качестве сорежиссёра и Аркадием Кольцатым, оператором и режиссёром. Игорь Ильинский сыграл главную роль в продолжении похождений Огурцова. Сценарий был написан теми же Борисом Ласкиным и Владимиром Поляковым. Дурацкая, конечно, картина, но общение с интересными людьми было для меня очень важным. Ильинский и Кальцатый знали моего дедушку, художника и режиссёра Владимира Владимировича Баллюзека, поэтому с радостью работали и со мной.

На этой картине было много музыки, композитором выступил Никита Богословский. На съемки привозили фильмофонограф – это такая бандура, в которую под определённый эпизод заряжалась звуковая плёнка (копия оригинала) и снималась сцена с музыкой. Потом подкладывался оригинал звуковой плёнки, совмещённый с копией чернового звука, а потом он синхронизировался по меткам с изображением.

Синхронизация в кино всегда имела большое значение – как тогда, так и сейчас. Мне очень запомнилась одна из смен озвучания, которая проходила в ателье тон-студии, где я дежурила – смотрела, чтобы актёры своей речью синхронно попадали в изображение сцены. Плёнка с изображением была склеена в кольцо, которое крутилось в проекторе. И вот – сцена с физиками: кольцо крутилось раз, приблизительно, сто. Если кто недопонял: актёры около ста раз произносили свой текст, один и тот же, силясь попасть «один в один» с картинкой. И все эти дубли записывались, а как иначе?

Я запомнила этот текст на всю оставшуюся жизнь: «А как вы объясните рассеивание ПИ-МЕЗОНОВ на ПРОТОНАХ при малых ЦЕ с ОДНОМЕЗОННЫМ приближением с поглощением?» – «С ОДНОМЕЗОННЫМ приближением, с поглощением, будет заведомое нарушение АС-МАТРИЦЫ!» Ну конечно, о чём они говорили – для меня была большая загадка, но я понимала, что это физики и что они очень умные. По этому, когда я попадала в компании и все начинали рассказывать, как они побывали в Италии, Франции и вообще, то я начинала: «А как вы объясните рассеивание ПИ-МЕЗОНОВ на ПРОТОНАХ при малых ЦЕ в ОДНОМЕЗОННОМ приближении, с поглощением?!.» Все смотрели на меня как на инопланетянку. Главное, потом, в картине, этот эпизод вырезали… А ещё я запомнила слова Моргунова: «Без лишних слов, без громкой фразы, В любых условиях – везде Большое дело водолазы С улыбкой делают в воде!» Кто смотрел фильм, оценит эту реплику, слегка похожую на тост.

***
В 1970 году мы работали на картине «Опекун» с моей любимой Татьяной Сергеевной Лихачевой. На этой картине я снова занималась подборкой озвучания и дежурством на сменах. Там я познакомилась с Александром Збруевым и Георгием Вициным.

Очаровательный, интеллигентный Вицин всё беспокоился, почему я порчу волосы, завязывая их резинками: «И моя доченька так же завязывает резинками!..» Видимо, он очень любил свою дочь. Ну, а Саша Збруев был весел, очень приветлив. Он был женат на Люсе Савельевой, а Татьяна Сергеевна на картине «Война и Мир» нашла её на главную роль – в балетном училище Ленинграда. Сколько ей пришлось уговаривать Бондарчука, чтобы Люсю утвердили на роль Наташи Ростовой!.. Саша часто приходил поприветствовать Татьяну Сергеевну.

Мина Яковлевна Бланк была музыкальным редактором – хорошая женщина, но очень рапидная (замедленная), разговаривала нараспев. А вообще – приветливая и добрая . На студии была ещё музредактор Раиса Лукина – «гроза оркестра». Женщина «далеко за...» Она почему-то испытывала ненависть ко всему женскому полу, но ко мне относилась хорошо. Нос свой она изрядно пудрила, – даже на кончике оставалась нерастёртая пудра, – и строила глазки молодым мужчинам, но дисциплина в оркестре, при записи музыки, была идеальная. Был ещё музредактор Сева Лаписов – хороший, спокойный, знающий специалист, мне удалось с ним поработать…

***
Я не знаю, будет ли это интересно, но слушайте ещё. Это был 1969 год, город Ярославль, фильм «Красная площадь». Мы приехали в командировку с монтажёром картины Любой Бутузовой, – она меня выбрала, поскольку я уже была монтажницей 1-го разряда. В мои обязанности входила разметка плёнки, а также оформление материала по коробкам. Работа без больших усилий, но требовала аккуратности: положишь срезку не в ту коробку – потом не найдёшь!

Оборудовали комнату монтажную, недалеко от гостиницы. Мовиолу «Editola» я увидела в первый раз, так как в монтажном цеху мы работали на звукомонтажных столах. О! Я вам должна сказать, что мовиола – это машина, в которую заряжалась плёнка позитива и фонограмма – плёнка с черновым звуком. Мовиола была снабжена маленьким экранчиком, на котором можно было смотреть изображение. Когда работала эта бандура, стоял такой треск, что не было слышно ни звука, а что там было видно – я не знала, только догадывалась. Я к этой бандуре не приближалась, я откровенно её боялась, да меня и не подпускали к ней. Когда она работала, монтажёр Люба была похожа на Анку-пулемётчицу, я сидела тихо, стараясь не привлечь к себе внимания. Ну какое там внимание, когда такой треск!.. Режиссёр Василий Ордынский – человек суровый и неулыбчивый… Вообще, всё это наводило на меня ужас, и я под предлогом, что не очень-то нужна, сматывалась из монтажной.

Жила я в гостинице, но не одна – со мной жила бутафор Лида, симпатичная девушка; приходила она поздно, поскольку была занята на съёмках. Гостиница, где мы жили, в старину была публичным домом: сохранились высокие потолки и всякая лепнина; двери были большие и красивые, от души замазаны белой масляной краской – вероятно, на них была роспись. А сам город Ярославль красивый, много церквей, есть что посмотреть.

Ну, и конечно, 1969 год, поесть особо негде, так что приходилось столоваться в гостинице, в ресторане, а там на жалкие суточные не разгуляешься. Помню, что в один из дней, – мы ждали суточные, их должны были выдать, – я наскребла последних денег и пошла в ресторан. Народу было прилично, и меня посадили к мужчине, который уже обедал.

Я заказала антрекот с гарниром, хлеб выдавали бесплатно. Принесли моё мясо. И как только тупой нож дотронулся до антрекота, он выскользнул из-под ножа, сделал пируэт над нашим столиком и упал под соседний. Я очень расстроилась и налегла на гарнир с хлебом, но самое главное – мужчина, который сидел рядом, с ужасом посмотрел на меня. Он подумал, что я – «живоглот» и целиком заглотила кусок мяса; он не видел, что тот лежит на полу…

Пришлось мне вечером пойти в номер к звукооператору Валентину Бобровскому и ассистенту Владимиру Мазуровому и попросить у них сварить макароны. Варить было не в чем. Я предложила в раковине, кипятильником; ребята удивились, но спорить со мной не стали. Когда макароны, обвились вокруг кипятильника и превратились в большой ком, Володя закричал: «Я это есть не буду!» Валентин тоже отказывался, и я предложила всё это сдобрить томатом. В результате я съела большую часть, поскольку была голодная…

Самое интересное – это когда приезжала киногруппа со съёмок. Я застала такой ужин: Ордынский строго сидел отдельно, другие – все вместе, за столиками. Конечно, из всех выделялся негр Джим (тогда не было слова «афроамериканец»), он же, по-нашему, Коля. Он работал помощником режиссёра, хлопал хлопушкой и писал монтажные карточки Ночью он их переписывал заново, потому что понять, что он написал, было не под силу никому. Самое главное – за рацпредложение ему доплачивали 5 рублей: к хлопушке он привязывал резинку от трусов, оттягивал её и отпускал, – хлопушка сама хлопала.

Вообще, Коля был интересная личность. Когда он принимал «на грудь», а это, как понимаю, бывало частенько, он вспоминал своё былое - африканское. Он начинал танцы какого то племени и танцевал с таким азартом, что становилось страшновато: глаза горят, ритм бешеный… Я думаю, что они, – племя это, – потом кого-нибудь съедали… Но вообще он был в жизни добрейшим и милейшим человеком. Снимали на узкоколейке, но название станции переписали: «ЧУХОНЯ». А когда не снимали, то узкоколейку продолжали использовать в обычном режиме, для повседневных нужд. Приезжает поезд, выходит пьяный мужик: «Ого, вторично!..» – и уезжает обратно. Он не понял, что это только киношная вывеска, и решил, что уже не в первый раз приезжает на станцию ЧУХОНЯ…

Я познакомилась со многими актёрами, и поскольку мы вместе обедали, то рассказывали много смешного и интересного, остались приятные воспоминания. Но киноэкспедиции мне не очень нравились – я человек домашний, старалась не выезжать при возможности…

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ…

(первоисточник: блог Сергея Муханова, журналиста из Смоленска)