Крысы. Жуткие фантазии Анатолия Беднова

«Здесь, в непроглядном мраке русских подземелий сам черт ногу сломит», - Эрнст Шредлинг споткнулся о щербатую ступеньку и едва не клюнул носом в другую, но сумел-таки удержать равновесие. Вдохнуть свежий весенний воздух, увидеть солнце – и не попасться в лапы русским, как иные его однополчане, выбиравшиеся наверх в поисках пропитания или просто узнать ситуацию в подсолнечном мире: вернулся ли наш доблестный вермахт на улицы города Сталина, выгнал ли проклятых большевиков. Они поднимались – и не возвращались.

Некоторые, впрочем, сумев раздобыть среди развалин относительно чистую воду, еду и топливо для костров и печурок, поминутно оглядываясь – не следуют ли за ними русские? – спускались в первый круг ада – сталинградские подземные коммуникации. Добыча их была отвратительная – убитые собаки, кошки, подстреленные вороны, голуби, и, все чаще, мясо для каннибальских пиршеств. Живое, свежее мясо тех, кто еще недавно ходил на двух ногах, говорил, радовался весеннему солнцу, слушал фронтовые сводки. Забредшие в руины городские жители, отставшие от своего подразделения красноармейцы… Когда живого мяса не было, то, наряду с обрыдлой всем крысятиной, в пищу шли и павшие товарищи.

Позавчера они разделали тушу Фридриха, когда-то веселого, проказливого вюртембержца, знавшего тысячу анекдотов, не терявшего присутствия духа ни в лютую русскую стужу, ни в дни самого страшного голода, когда бойцы жевали снег, грызли кору деревьев, собирали пустые консервные банки, выковыривая остатки тушенки. Скольких свалила дизентерия, сколько сгорели от других недугов-напастей, которые, как волчья стая за вожаком следуют за голодом. Эрнст за эти месяцы привык ко всему: к постоянному сырому холоду, от которого не скрыться, не спастись, хоть часами сиди у костерка, к голоду, грызущему внутренности и туманящему ум, к страху нарваться на русских… Он окончательно потерял чувство брезгливости, питаясь тухлыми отбросами, крысами, котами, человечиной. Вот и сегодня его черед идти на охоту: факел в одной руке, длинная острая палка – в другой. Наверное, так охотился на мелкую живность первобытный человек, чью челюсть откопали близ его родного Мауэра. Огонь и копье. Только вместо звериной шкуры – облезлая, смердящая шинель.

Он осторожно, стараясь не делать шума, взошел по лестнице, нащупал во тьме дверь. Сквозь щель между железной дверью и деревянным косяком сочился свет. Значит, наверху – светлое время суток. Он дернул дверь на себя, потом толкнул – металлическая дверь со скрипом открылась. Эрнст зажмурился – он все реже появлялся на поверхности и отвык от солнечного света. Светило, перевалив за полдень, клонилось к закату. Двор. Стены полуразрушенных домов, зияющие множеством окон и отверстий, проделанных снарядами. Груды битого кирпича, между которыми – съежившийся под лучами весеннего солнца ноздреватый снег, похожий на сыр с дырками, вдобавок, изъеденный мышами или крысами. Рыхлый снег как куски серого сыра, стены бывших домов – прямоугольные пласты красно-кирпичного сыра, проеденного во многих местах смертоносными стальными «грызунами». Обугленное дерево – то ли тополь, то ли вяз, и не разберешь, с воздетыми в позе «хэнде хох» руками-сучьями.

Солдат Эрнст медленно и аккуратно, стараясь не создавать шума, способного привлечь русских, согнувшись в три погибели, шел меж кирпичных куч, но соблюсти тишину не получалось: то звякнет под ногой раздавленная каска с застывшими каплями крови и мозгов, то  подло хрустнет деревяшка, то зазвенят осколки стекла, когда-то бывшего оконным. Мимо пролетела стайка воробьев – полдюжины крохотных кусочков мяса, неспособных утолить голод пятерых воинов рейха, прячущихся там, под землей, укрытой грудами битого кирпича.

Серая ворона с любопытством наблюдала с кучи мусора за медленными, неуверенными движениями человека. Он крался, держа наизготовку бывшую лыжную палку, к концу которой был приделан остро отточенный нож. Эрнст глянул на ворону, сладко облизнулся.

«Подстрелить бы… У них осталось совсем мало патронов, по четыре штуки на каждого, плюс одна винтовка на пятерых. Потому и охотимся по-гейдельбергски. Тот детина с массивной челюстью из Мауэра был еще недочеловеком, не умевшим плавить металл, и свое оружие изготовлял из камня – это Эрнст знал по книжкам. Война отбросила их сразу на многие тысячи лет, к рубежу каменной и металлической эпох. Любой русский теперь бесконечно выше их – прячущихся в вонючих подземельях, среди высохших труб и крысиных полчищ как древние предки в пещерах, грязных и голодных недочеловеков. Смогут ли они снова подняться на ступень цивилизации, стать гордыми, победоносными, наводящими ужас на врагов самим своим существованием на свете арийцами? Или же их судьба – сдохнуть под землей, став пищей хвостатых писклявых тварей, которых они пока что сами ловят и едят?»

Ворона, каркнув, улетела, не выронив из клюва заветного кусочка сыра. Эрнст нагнулся, носком сапога, снятого с убитого неделю назад русского (почти впору, свои давно превратились в рванье), разворошил разбросанные на покрытом прошлогодней гнилой листвой и травой квадратике земли гильзы. Так и есть – целый патрон! Нагнулся, поднял – винтовочный, вроде и калибр подходит. Но не гильзы поначалу привлекли его внимание, а россыпь крохотных цветков мать-и-мачехи. Пища! Сунув в карман патрон, он жадно рвал цветки и один за другим отправил в щербатый рот вместе со стеблями. Это же витамины!

Шорох заставил Эрнста насторожиться. Кто это? Русские? Он резко обернулся. На него смотрели черные глаза-пуговицы мосластого черного пса с рваным ухом. «Я голоден!» - было написано во взгляде собаки. «Я тоже! Мы все, пятеро. И пока мы стонем в голодных муках там, под землей, здесь бегает наш ужин!» Глаза пса немо вопрошали: «Человек, у тебя не найдется для меня косточки, самого завалящего куска мяса, гнилой рыбины? Клянусь собачьими богами, я стану служить тебе за один-единственный кусок». Сталинградский пес.

У Эрнста сработал инстинкт его гейдельбергских предков, еще не догадывавшихся, что собак можно не только убивать и есть, но и делать из них верных слуг. Узрев недоброе во взоре двуногого, пес рявкнул и отскочил – только слишком поздно. «Копье» пронзило дворнягу, пес отчаянно завизжал, Эрнст навалился на копье, провернул его в ране, затем наступил на хрипящее горло пса. Его лапы судорожно дернулись. Будет ужин! Полноценный ужин – пес на пять персон, а не эти приевшиеся крысы. Он не без труда взвалил добычу на плечи и побрел назад. Да, он поступил не по-товарищески,  украдкой сожрав все восемь желтых цветков. Надо было поделиться с Людвигом – у него все признаки цинги. Но никто не узнает о том, только Господь на небе пополнит длинный реестр его грехов новой записью. Зато он угостит боевых товарищей свежей собачиной – это благое дело!

Солнце заглянуло в оконный проем, засверкало в осколках стекол – и на миг ослепило солдата. Вот сейчас он снова спустится во тьму, а пьянящий воздух весны сменится смрадом.

Он шел медленно, наслаждаясь каждой секундой пребывания на поверхности. Мерный шум мотора заставил его прогнуться и залечь за кучей битого кирпича. Автомобиль! Кто это – наши вернулись или опять русские? Грузовик проезжал по расчищенной от завалов улочке, появляясь то в одном, то в другом окне одинокой стены. «Машина американская, значит – русские», - подумал Эрнст и еще ниже пригнулся. Грузовик исчез за громадами полуразрушенных домов, и солдат засеменил к железной двери, ведшей в подземелье.

На крутой лестнице он поскользнулся и с трудом поднялся – убитый пес давил на плечи.

Вода хлюпала под ногами, капли с потолка падали на непокрытую голову, стекали за ворот шинели, другие засыхали на собачьей шерсти и рукавах. Поворот, уходящие вдаль ржавые трубы, когда-то снабжавшие водой разгромленный квартал, еще один поворот… За многие недели жизни в подземных коммуникациях он научился ориентироваться в полной тьме.

Впереди послышались шаги, он вжался в кирпичную стену. Голоса… Говорят по-немецки.

Во тьме вспыхнул огонек. Показалась сутуловатая фигура Отто. В руке он держал факел из промасленной бумаги, за спиной его маячил Георг. Двое другие, с трудом передвигавшиеся Людвиг и Конрад, лежали в закутке и ждали возвращения товарища.

- Вот, принес, - он сбросил под ноги Георгу собаку, размял затекшие под тяжестью туши плечи. – Полакомимся, надоела крысятина.

- Спасибо тебе, добытчик! Вот и поужинаем. Вроде вечер скоро? – в свете импровизированного факела глаза Георга сияли голодным блеском.

- К тому идет… Солнце за полдень перевалило.

- Вечером пойдешь на охоту, - послышался голос Отто. – Твой черед.

- Как там наверху? – Георг нагнулся к мертвой собаке.

- Русские… - устало бросил Эрнст. – Машина проехала.

- А если она бешеная? – недоверчиво косился Отто на труп пса.

- Не все ли равно, от чего помирать, - равнодушно бросил Эрнст.

- Не скажи. Мой дядя был ветеринаром, он мне про бешенство всякие страсти рассказывал, - Отто разглядывал собаку. – Хотя ты прав Георг: или рискнем, или будем страдать от голода.

Они с трудом ориентировались во времени, потеряв счет не только часам, но и дням. Трое
верных камрадов двинулись вдаль по тоннелю, к обжитому логову.

Вот и оно. Навстречу ковылял Конрад из Ганновера.

- Друзья, Людвиг того…, - он закрыл глаза и скрестил руки на груди.

«Он был верный камрад. Как в той, старой прусской песне, которую они любили петь на привалах: «Один камрад». Он никогда не терял присутствия духа, хоть и не был, как Фридрих, острословом и балагуром. Просто встречал любую опасность спокойно, хладнокровно, стиснув зубы, как настоящий германец.

- Где хоронить будем? – Георг откинул грязный кусок брезента, всмотрелся в мертвое лицо.

- Пока оставим здесь? – просипел простуженный Конрад.

- На корм крысам? Да и смердеть будет! – выдохнул Георг.

- Придется завтра наверх вынести. Оттащим подальше, оставим в руинах – русские подберут, похоронят. Они же не звери, - подал голос Отто.

- Не звери?! – рявкнул вдруг Георг. – А помнишь, когда кучка наших забаррикадировалась в погребе и не хотела сдаваться, что они сотворили? Слили под дверь топливо и подожгли! Ты помнишь вопли и дух паленой человечины?! Мы тогда еле ноги унесли… - он подошел к Отто и несильно толкнул его во впалую грудь, тот еле удержался на ногах.

- Они не звери, они озверевшие, - вырвалось вдруг у Эрнста. – Это мы сделали их такими.

«…О, он прекрасно помнил, как покойный Фридрих в какой-то хате застрелил мальчика лет восьми или девяти. Этот весельчак и балагур по свойственному ему разгильдяйству оставил на столе пистолет, притом заряженный. Ребенок взял «игрушку», стал, смеясь, целиться в вошедшего немца – и тот дал по нему очередь, «изукрасив» кровавыми пятнами белоснежную печь, а потом оправдывался: «А если бы он нажал и застрелил меня?» Георг и Отто в русском селе изнасиловали какую-то девчонку, а потом Георг предложил застрелить ее: нельзя вступать в связь с более низкой расой, от этой связи рождаются ублюдки. И Отто выстрелил ей в голову. А потом командир их роты Эрих Вольф как-то выстроил их перед телегой, на которой лежали трое изрубленных немецких воинов: сунулись за провиантом в какую-то казачью станицу, там их и порешили местные. В отместку командир приказал предать селение огню и стрелять во всех, кто встретится на пути, независимо от пола и возраста. И они выполнили приказ! Что сталось потом с Вольфом? Он лежал на январском снегу и, вопя, заталкивал обратно в живот вывалившиеся внутренности – русский снаряд разворотил ему брюхо, надежды на спасение не было. Короткий выстрел Иоганна избавил от мук... Конрад убил какого-то захваченного в плен русского, приняв его за еврея. Потом Хуго, перебирая окровавленные документы русского, долго втолковывал ему, что Чингиз Алиев не может быть евреем. «Но он же обрезанный! – спорил Конрад. «Мусульмане тоже обрезанные! – объяснял сын профессора Берлинского университета и сам его выпускник Хуго. «У него нос еврейский», - не унимался Конрад. «Ты просто никогда не встречал кавказцев, - пояснял умник. – Убил почем зря». Что с ним потом сталось? Русский снайпер выбил из башки неосторожно высунувшегося из окопа Хуго всю академическую науку».

- Ты еще будешь тут вякать! – огрызнулся Георг.

- А, может, его того, как Фридриха? – неожиданно предложил Конрад.

- Урод! – Георг яростно отшвырнул его к бетонной стене. – У нас есть ужин, есть собака. Я не хочу больше жрать людей, моих соратников, как последний готтентот!

- Готтентоты не едят людей, - промолвил Конрад, почесывая ушибленный затылок. – Мой дед воевал в Африке. Они не каннибалы.

- А какой он веры – католик или лютеранин? – чтобы разрядить скандал, спросил Эрнст.

- Бог знает! Поди в развалины, поищи там пастора… - огрызнулся Георг.- Или позови русского комиссара, чтобы отпел… спел «Интернационал».

- Вот что я принес, - Эрнст достал из кармана шинели пулю. – Целая!

- Лучше б ты подобрал штурмовой автомат с запасом патронов, - проворчал Отто. – Ладно, сгодится. Может, подстрелим еще кого?

Конфликт погас так же внезапно, как разгорелся. Вчетвером они по-братски разделили пса.

В тишине, нарушаемой лишь стуком капели и крысиной возней где-то в дальнем углу, угрюмо-торжественно звучал «Один камрад» - старая солдатская песня времен войны с Наполеоном. «Тогда русские были нашими союзниками в борьбе против лягушатников, - вспоминал Эрнст школьные уроки истории. – Как все непостоянно, переменчиво в мире»...

Полакомившись собачиной, он провалился в сон. Аккуратные, прилизанные улочки германского городка, ветер, приносящий запахи близкого дубового леса и возделанных полей. Чинные бюргеры, спешащие в кирху, среди них – родители: отец, почтенный служащий ратуши, и мать, также из чиновничьей семьи. Вот невеста Шарлотта с сияющей на круглом личике улыбкой, которая, кажется, никогда не исчезала с ее прекрасных губ. Но если бы она увидела его сейчас: грязного, заросшего до самых глаз, охотника за крысами и собаками, ловца тараканов, в облезлой шинели, по которой скачет кавалерия блох и ползает пехота вшей, какая гримаса исказила бы тогда ее изящные черты? Над ним – давящий потолок подземелья, выше – развалины и тяжелый свод русского неба, готовый обрушиться и окончательно похоронить под обломками всю эту серую человеческую массу, копошащуюся под землей в ожидании чуда – то ли танковых армад, которые в очередной раз взломают русскую оборону и устремятся к ним на выручку, то ли авиационных эскадрилий, которые заберут с собой людей-призраков и, гулко рокоча моторами, возьмут курс на германские аэродромы. Даже если самолет, который заберет Эрнста, собьет русская зенитка или истребитель, это все же лучше, чем  заживо сгнить в страшных подвалах – страшных не мраком, полчищами голодных крыс и угрозой появления русских, а своей безысходностью.

«Но о чем он расскажет невесте, вернувшись домой? Все о том же: чудовищном реве русской реактивной артиллерии, лютых морозах, вкупе со степными вихрями терзающих каждую неприкрытую клеточку тела, мучителе-голоде, насекомых, крысах, вкусе мерзлой конины и собачины, запахах гнилья и мертвечины, пропитавших каждый камень, одичавших ордах? И как он после всего этого поведет себя по отношению к ней? Набросится на девушку, как изголодавшийся павиан или орангутанг? А если у нее появился другой, какая-нибудь сволочь, отсидевшаяся в тылу за спинами честных солдат? Как поступит он? Убьет обоих, чтобы, избежав гибели на фронте и в окружении, быть казненным за убийство в тылу? Он уже никогда не станет прежним, как не станет прежним, наверное, весь окружающий мир».

Во сне он снова катался с Шарлоттой по волшебному озерку, угощал ее шоколадом. Она разворачивала плитку… и вместо лакомства видела раздавленную крысу, и впервые лицо ее перекашивало от отвращения. Потом, уже без Шарлотты, он брал кружку пива – и из пены, хищно поводя острым носиком, пялилась на него еще одна омерзительная серая гадина. Он с негодованием выплескивал пиво в лицо хозяину кабачка, а тот хватал его за плечи и тряс…

- Пора на охоту! – Георг и Отто тормошили заснувшего после скудной трапезы Эрнста. – Чего дрыхнешь? Сегодня твой черед! Бери палку и…

- Слушаюсь! – потянулся Эрнст. «Надо вставать, ничего не поделаешь. Завтра пойдет Георг, послезавтра Отто, а Конрад уже не жилец. Он и жрать нормально не может, не то, что добывать пропитание в подземном мраке. Скоро уйдет в небытие  следом за Фридрихом и Людвигом. Сегодня Георг чуть не прибил Конрада за кощунственное предложение, но завтра еще один верный камрад будет похоронен в желудках боевых друзей и, в конечном итоге, превратится в шайзе. Тьфу, как противно! Когда вернется наш доблестный вермахт, он обнаружит в подземелье лишь обглоданные кости со следами человечьих зубов. Что будут думать о них соотечественники?»

Он шел по длинному ходу, светя себе очередным импровизированным факелом (Конрад умеет добыть огонь из чего угодно, не иначе деда готтентоты научили). В руке – «копье», на боку – мешок для добычи. Сначала «охотник» насвистывал под нос веберовскую мелодию, потом внезапно испуганно замолк. Пение, даже тихое, может привлечь русских, которые шастают по подземельям, хотя огонек их тоже привлечет. Но без огня в подземелье нельзя.

Эрнст вспомнил, как они улепетывали от русских по длинному подземному ходу, а позади их пятна света плясали на грязных стенах, и слышался топот десятка ног. К счастью, коридор заканчивался незапертой дверью, они вырвались наружу – и попали из огня в полымя: наверху тоже были русские. «Стоять, немцы! Будем стрелять! Хальт, твою мать!» - неслось из-за куч щебня и кирпича, свистели пули. Так они потеряли австрийца Дитриха, гордившегося тем, что он из Браунау, земляк фюрера!

Шорохи, писк!  Серые хвостатые твари суетились под ногами. Тычок – и добыча сучила лапками в предсмертной агонии, нанизанная на острие. Эрнст свернул ей шею, бросил в мешок. Вторая, третья… Крысы, мыши… Он с детства любил сказку о Щелкунчике, победителе серого племени. Вот и фюрер казался ему таким же победоносным Щелкунчиком: внешне смешной, нелепый со своими комическими усиками, но как он страстно говорил, как он притягивал, завораживал… Хотелось идти за ним на край света, чтобы сокрушить и истребить крысиные-мышиные полчища неполноценных народов.

Он насадил на лезвие очередную, десятую или двадцатую по счету, крысу, сунул в мешок, который уже весьма потяжелел. А серые твари накатывали, волна за волной, из каждой десятки, двадцатки, полусотни одна-две становились добычей. «Будет и на завтрак, и на обед, и на ужин», - думал Эрнст, нацеливаясь на очередную жертву.

…Их рота наткнулась в степи на цыганский табор. Что делать с этим воровским племенем? У большинства сослуживцев Эрнста сомнения не было: истребить всех до последнего! Вольф отдал приказ. Какой-то русский староста, служивший новым властям так же лакейски-льстиво, как и прежним, вызвался поучаствовать в акции: «Господа немцы, позвольте мне. У моего отца эти черти коня со двора свели». Команда, залп, гвалт, визг, одиночные выстрелы.

Он запомнил того бородатого старика, который, дергаясь в предсмертной агонии, что-то бормотал. «Переведи!» - приказал Вольф русскому старосте. «Он говорит… серые мундиры у вас… серые, как крысы, все серые. И умрете серыми», - сконфуженно ответил староста, а Вольф грязно выругался и добил цыгана метким выстрелом в лоб.

Серые, как крысы… Он вспомнил еще одну сказку – о крысолове из Гамельна, который, обидевшись на неблагодарных горожан, увел из города в подземелья их детей. Не так ли их, взрослых, военнообязанных, заманил в русские степи другой усатый крысолов? Пусть вместо дудочки у него – трубка, торчащая из-под жестких, как щетина сапожной щетки, усов (говорят, его отец был скромным сапожником). Это он заманивал их все дальше и дальше вглубь плоских равнин, это его армии почти беспрерывно отступали, пока здесь, на берегу огромной скифской реки не привели крысиное воинство в огромный капкан, который, плотоядно щелкнув, как челюсти Щелкунчика, навсегда отрезал их от родного дома, от фатерлянда, от матери Европы. Когда-то так же увлекла волшебная мелодия Наполеона, а до него персидского царя – забыл имя – рискнувшего пойти покорять скифов. И вот они, десятки тысяч брошенных на берегах восточной реки. Между Щелкунчиком и Крысоловом, между молотом и наковальней. Жалкое племя крыс, возомнивших себя победителями.

Крысы… Их становилось все больше. Мертвые вываливались из набитого доверху мешка, живые текли сплошным серым потоком. Боже! В его ушах до сих пор стояли предсмертные крики Вилли, лежавшего с перебитыми ногами в тоннеле, а на теле его копошились эти твари, отгрызая кусочки живой плоти. И с ним будет то же? Надо бежать обратно! Вот только ноги тонут в этом сером море. Господи, они уже по щиколотку!

Громадная серая тень отчетливо вырисовалась на освещенной огоньком стене. О, ужас! Это было гигантское многоглавое существо, медленно двигавшееся навстречу. Крысиный король, три серых туловища, толстые хвосты которых переплелись, как змеи. Поток тварей опрокинул Эрнста на пол, палка откатилась, потоки тел перехлестывали через него. Он попытался встать – и не мог, загипнотизированный взорами шести кровавых глазок на остроконечных мордах. Существо надвинулось на него. Солдат ткнул огоньком в один из трех носов, но «король» лишь фыркнул и жарким дыханием задул пламя. Эрнст ощутил на своем лице омерзительное прикосновение шершавых язычков. Нет!

… Он выскользнул из рукава шинели. Свободен! Его глаза отлично видели во мраке. Серая масса утекла вперед по тоннелю, рядом были разбросаны десятки мертвых телец, Эрнст содрогнулся от отвращения. И это делал ОН? Маленькие ножки засеменили по сырому бетонному полу. Его обоняние обострилось до предела. Как там Отто, Георг, Конрад, живы ли еще или их поглотила эта страшная волна? Он не ощущал человеческого духа – только запах крысиной плоти, крысиного помета, мокрого бетона и кирпича…

Разбросанные на полу шинели, собачьи кости, винтовка с треснувшим прикладом и рассыпанные патроны – все, что осталось от трех камрадов. Из-под растерзанного куска брезента торчали кости покойного Людвига с остатками мяса. Поворот, еще поворот, металлическая дверь, почему-то распахнутая настежь.

Он выбрался на поверхность. Среди груд битого кирпича и прочих обломков мельтешили серые, хвостатые соплеменники. Он отчетливо понимал, что отныне это – его народ, и никуда от этого факта не денешься. Может, это и к лучшему? Он влился в войско крыс, неудержимо стремившихся вперед, через лабиринт развалин, по расчищенным от завалов улочкам – туда, где в лучах весеннего солнца блестело текучее стекло великой скифской реки.

«Мы мечтали быть сверхчеловеками, а опустились до уровня гейдельбергского дикаря, - маленький крысиный мозг Эрнста продолжал работать, как человеческий. – Даже я, окончивший два курса Гейдельбергского университета. А теперь мы окончательно вернулись к животному состоянию, не только образом жизни, но даже физическим обликом. Ученые утверждают, что древнейшие млекопитающие походили на мышей или крыс. Они прятались в кущах хвощей от ящеров, которые давили их, не замечая. Что дальше – амфибии, рыбы?»

Мимо проскользнула компания крыс. Одна из них подбежала к Эрнсту и обнюхала его. «Кто это? Недавний камрад, с которым ели из одного котелка, потом по-братски делили собачину в грязных подвалах? Отто, Конрад, Георг? Казалось, что крыса улыбнулась ему? Или это просто звериный оскал, как и у него?»

Среди развалин слышались голоса русских, рокот автомобильных моторов, музыка. Это же «Щелкунчик» Чайковского! Русские тоже любят классику.

Русский майор неспешно, аккуратно брился. Он был одним из тех, кто зачищал подземелья от обосновавшихся в них немцев, давно потерявших человеческий облик. С этими полулюдьми-полукрысами особо не церемонились.

- Крысы бегут, товарищ майор, – державший осколок зеркала солдат поморщился от брезгливости. – Под ногами так и снуют.

- Так и музыка соответствующая, - невозмутимо вымолвил майор, орудуя бритвой. – Как раз крысиная тема пошла.

- Мышиная, товарищ майор, – вежливо поправил боец. – Так у Гофмана в сказке.

- Один черт! Кстати, пластинка-то немецкая, как и патефон. Русская классика в трофейном исполнении. Какой-то берлинский оркестр.

- Говорят, фрицы музей Чайковского разорили под Москвой, - продолжал солдат, пока майор истреблял щетину на левой щеке.

- Одно слово – фашисты, - майор, вытерев щеку, приступил к подбородку. – Завтра опять по подвалам лазить придется. Готовься!

Крысы волна за волной устремлялись в воды Волги, как некогда в Везер. Солдаты плевались, пинали замешкавшихся тварей, некоторые норовили пырнуть штыком или ударить прикладом мерзкое существо.

- Откормились на мертвечине, вот и развелось их, - ворчал майор, намыливая подбородок.

«Куда и зачем я спешу? – думал Эрнст, увлекаемый хвостатыми соплеменниками. – Весна, солнце, «Щелкунчик», Волга. Такая смерть все же лучше, чем, дрожа от промозглой сырости и страха, помирать с голоду в подземелье, среди рваного тряпья и собачьих костей вперемежку с человечьими. Мы были питекантропами, а стали крысами. И вот прощай, сверхчеловек, здравствуй, рыба?» Волна серых крыс закачалась на холодных волнах реки.

Эрнст, еще будучи человеком, страшился глубокой речной воды. Он отчаянно барахтался, ища, за что бы уцепиться маленькими лапками. Вот бревно – оно скользкое, вот торчащий со дна хвост германского самолета с тевтонским крестом. Его лапки тщетно барабанили по металлу. Рядом так же перебирали конечностями десятки подобных ему созданий. Эрнст попробовал работать хвостом – вроде получилось. Он поплыл к русскому транспортному судну, чей нос торчал из воды в десятке метров от сбитого самолета. Но все его попытки взобраться на этот рукотворный «островок» напоминали потуги Сизифа. Десятки раз он карабкался по мокрой палубе – и десятки раз соскальзывал вниз по наклонной плоскости, рядом скатывались в волны его серые камрады. Да, они не родились крысами – все эти ненавидимые людьми хвостатые твари не так давно сами были людьми. Эрнст окончательно утратил надежду выбраться из Волги. Не меньше двух батальонов серых бестий бултыхались, судорожно дергались и шли на дно, ледяная вода наполняла их глотки, легкие, желудки.

Эрнст захлебывался. Река с одинокими льдинами, полузатонувшими судами и самолетами, была холодна. Холод сковывал члены, шерстка не спасала от него. Он шел ко дну, отчаянно работая лапками и шуруя вокруг хвостом. Что-то длинное, гребнистое, с вытянутой зубастой мордой быстро и неумолимо приближалось к нему. Он вспомнил, как однажды на последние денежки решил побаловать Шарлотту и отправился с нею в дорогой ресторан. Он хотел заказать им эту русскую гребнистую, подобно крокодилу из книги Брема, рыбу – но денег не хватило, тогда он взял два крохотных бутербродика с икрой этой экзотической рыбы. Как говорится, хватило на один зуб. «Осетр» – вот как зовется этот обитатель Волги. Он не отведал осетра, теперь осетр полакомится им. В последнем рывке человек-крыса Эрнст рванулся вверх, к синему небу, золотистому солнцу, посылающему свои лучи сквозь оконные проемы и зияющие рядом снарядные пробоины, туда, где улыбающийся враг заводит патефон и «Щелкунчик» издевательские дразнит бывших людей. Эрнст успел вдохнуть капельку воздуха – и волны снова сомкнулись над его мордочкой. Поднырнувший снизу осетр раскрыл пасть, его челюсти щелкнули как зубья крысиного капканчика. Серый шерстистый комок, сжатый в зубах огромной рыбы, брызнул кровью, как лопнувшая перезрелая ягода. Теплившийся в крысиной головке человечий разум погас, как перегоревшая электрическая лампочка.

В этот миг за тысячи миль от Волги защемило сердце невесты Шарлотты и лопнуло, не выдержав нарастающей тревоги, сердце матери Ирмы.

За первой волной крыс к Волге устремилась еще одна. Лениво прохаживавшиеся по берегу солдаты давили сапогами отчаянно пищавших зверьков. У самой воды боец сгребал и подхватывал крыс лопатой – и, как заправский кочегар уголь в топку, швырял их в Волгу.

- Бегут, - задумчиво произнес Петр, помор из Мезени. – Вот так же на Новой Земле лемминги, полярные мышки, бывало, всем скопом через тундру. Дойдут до края обрыва – и в морюшко плюхнутся.

- Вожаки у них безумные, вот и ведут за собой на погибель, - откликнулся сибиряк Федор.

- Как Гитлер своих фрицев на убой… - добавил майор. Он прибавил звук – и волшебная мелодия «Щелкунчика» радостно вознеслась в весеннее небо.