Зелёный друг лейтенанта Елизарова. Фантазия ко Дню Победы

Лейтенант Елизаров, командир взвода N-ского пехотного полка, раненный в атаке на безымянную высоту, что под Старой Руссой, держался зубами за жизнь. Зубы от этого крошились. Так он ими скрипел от неизбывной боли в ногах, адским огнём прожигавшей восемнадцатилетнее тело от пяток до самой макушки. Хотя, причём тут пятки? Нет их, пяток-то, оторвало на минном поле. Сразу две. Сначала одной ногой шагнул неудачно, а потом второй в пылу броска. И так же неудачно. Поначалу оторвало только ступни, голенища вдрызг испорченных сапог с него уже снимали санитары. А потом грязь попала (немудрено, самая распутица), загноилось... теперь хирург шинкует ноги, как мать в праздник «Докторскую» отцу на закусь. Ничего не помогает, гангрена лезет вверх. Прямо к сердцу, за которым не будет жизни...

Про атаку на безымянную высоту лейтенант Елизаров помнит смутно. Вернее, то, что не надо, что никакой особист не одобрит. Когда пришёл приказ атаковать напрямую, на доты через минное поле, не дожидаясь подхода ни сапёрного батальона, ни артиллерии, их комполка, из «бывших» и уже за это отсидевших, долго что-то объяснял по полевому телефону, совестил, потом молил. Из трубки в его ухо влетали чьи-то матерные начальственные флюиды. Комполка построил личный состав, прошёлся по строю, вглядываясь в лица, потом замотал головой и с разбегу бросился в штабную землянку, откуда, как от попавшей прямо в цель авиационной бомбы, стали вылетать писаря и порученцы. Потом тишина. И одинокий выстрел.

Их политрук оказался более дисциплинированным. Следующий по команде, он сам себе присвоил звание «командир полка» и поднял пехоту в атаку. Сам первым не побежал, это Елизаров фиксировал краем глаза, его взвод поднимался по боевому заданию одним из последних. Но Бог шельму метит, нечаянная пуля нашла политрука там, куда редко залетали даже снаряды. Прямо в лоб, никаких шансов. Но разве от этого кому-то стало легче?

Полк косило из пулемётов. Полк подрывало минами. Это лейтенант Елизаров практически не помнил. Первые секунды бега в сторону плюющейся смерти он, согласно Уставу, ещё следил за личным составом вверенного ему взвода - кто упал, а кто отстал. Потом в голове прижилась лишь одна мысль - добежать самому. Сначала это удавалось, мимо летело, рядом взрывалось. Потом удар ломом по ногам и месиво осенней грязи бьёт прямо в лицо. Сил и куражу остаётся смотреть вперёд, снизу вверх, видеть, как два-три десятка солдатских спин выполняют задачу, поставленную безымянным амбициозным идиотом - врываются в немецкие доты, чтобы внутри руками порвать тех, кто только что убивал их полк. А дальше? Дальше у комвзвода наступила тишина...

Очнулся лейтенант Елизаров тоже в тишине, его так никто и не подобрал. Не пропустили, не приняли за мёртвого, просто никто не пришёл. Хотя тут и там по полю раздавались тягучие стоны и почти детские поскуливания - не всех вражий металл разит наповал. Оттуда, где были вражеские, а теперь стоят наши пулемётные доты, веяло покоем. А чего тогда волноваться - приказ взять высоту выполнен в точности, количество допустимых потерь заранее не обговорено, сотня-другая-третья раненных, истёкших кровью на поле боя осенью 42-го погоду будущей победе не сделают...

Но тут лейтенант Елизаров вспомнил себя школьником, Володькой Елизаровым...

Володька Елизаров был самым средним московским школьником и мало чем отличался от своих сверстников в Ярославле или даже в далёком сибирском Омске. Учился на твёрдое «посредственно», к «хорошо» относился с пренебрежительным почтением, об оценке «отлично» где-то читал, но лично с ней не сталкивался.

Да и зачем было рвать галифе, когда володькин путь, а родился он в 24-ом, был предопределён с рождения. Потомок династии столичных деповских мастеровых (по отцу) и псковских крестьян (по матери), своё будущее он представлял ясно и чётко - строить социализм вот этими рабочими руками. Иного пути не то, чтобы не хотел, просто не знал, ну и не задумывался. Единственное, доучился до десятого, не ушёл после восьмого в ремеслуху. Сам не понял, как так получилось... наверное, тем летом в футбол заигрался...

Семья Елизаровых жила в метростроевских бараках рядом с метродепо «Сокольники». Отец Володьки, в прошлом мастер по ремонту подвижного состава с «Савёловский-главный», считал переход «под землю имени Кагановича» самым знаменательным событием своей простой, как шпала, жизни, и отмечал его каждую субботу. Работал и пил он одинаково - с надрывом и до конца. Уже к тридцати годам он выглядел так, что иначе, как «дед Сашок» его никто и не величал. Удивительно, что жена его Пелагея, баба малопьющая и только красненькое-сладенькое, старела с ним параллельно. В их семье был один, но не прекращающийся ритуал: после субботней смены муж возвращался домой «на бровях», у двери становился на колени и стучался лбом. Жена скорбно и привычно открывала, зная, что дальше её будут долго таскать за волосы из комнаты в кухоньку и обратно. Зачем? Кто знает, все так жили...

Володька начал пить лет с четырнадцати, в том же возрасте, что его отец, деды, прадеды и соседи по бараку. Водку «держал» хорошо, почти не блевал, портвейн - ещё лучше. Дома ему не запрещали, а как иначе? Он же мужик, гегемон, чёрная кость, рождённый что-то там сделать былью. Умом не блистал, спортивными достижениями тоже, даже на уровне собственного класса, артистические дарования на нуле. Руки росли из нужного места, но без филигранной заточки. Куда рваться, зачем рыпаться?

Он и не рвался. После школы собирался устроиться к отцу в депо и ждать призыва на действительную военную. Коррективы внесла война, пришедшая на следующий день после этого выпускного. Метродеповский барак оживился, мужики засобирались в военкомат. На фронт их брали неохотно, московское метро никто закрывать не собирался. Елизарову-старшему отказали особенно обидно. Сначала спросили - «не поздновато ли тебе, дед, воевать?». Потом вытаращили глаза, глядя метрику - «деду» не было и 40. Тогда сказали сакраментальное «пить надо меньше» и отправили по месту работы. «Сашок» обиделся, совету не внял и начал пить после каждой смены.

Елизаров-младший тоже отстоял ту очередь. Рано пришёл, в самом начале войны вчерашних школяров ещё на фронт брали неохотно. Сказали, что вызовут. Он и пошёл, куда собирался, в депо к отцу. И это в военкомате учли. И долго не вызывали - метро стало почти военным объектом. Сам Володька активности не проявлял. Не из страха перед смертью или недостатка патриотизма в сердце, просто увлёкся другим. Конкретно - амурными делами. Много мужчин на фронт ушло, а был он парнем, что называется, видным. Но о себе много не думал. А тут сами на шею вешаются. Кто же откажется?..

Через год призвали. Хотя метрополитен давал бронь своим, но стыдно было, да и мать сказала - «иди». Проводов, как таковых, не было. Вернее, они были одни на всех. Нескончаемые. Никаких «Не ходил бы ты, Ванёк...», никаких присядок, никаких гармошек. Только тихий скулёж, провожая на фронт, и жуткий женский вой, провожая на небеса. И ни одна из тех, кого Володька согревал-развлекал холодными ночами длинной зимы 41-го года, не пришла махнуть ему на прощание синим платочком. От этого он чувствовал свою одноразовость. Было обидно.

Отец «дед Сашок» был трезв по причине дефицита спиртного (с прилавков давно пропали даже кофе и крабовые консервы), а потому суров и рубил правду-матку:

- Ты это... если на войне оторвут чего, ты лучше домой не возвращайся. Некому тут за тобой...

Удивительно, но обычно мягкая к сыну Пелагея, с утра прижимавшая скомканный платок ко рту, при этих словах мелко и согласно закивала. Зато зашлась бабьим заполошным криком младшая тринадцатилетняя сестра Валентинка, как бы предчувствуя неизбежное:

- Ой, братик мой, покалечат тебя, не своими ноженьками домой придёшь!!!

За то отец отвесил ей увесистого «леща». Дочь поперхнулась криком и замолчала. Вечером её так же молча и долго драли по голой сучёной веревкой, отец только наставлял: «Думай». Утром Валентина зашла в опустевшую на лето школу, забрала метрику и отнесла на ближайший завод, выпускавший что-то нужное для фронта. Так и проработала на нём до пенсии с семью классами образования, теперь уже вытачивая на станке что-то нужное для средней промышленности и гордясь своей рабочей профессией. Вышла замуж, как только позвали, не рассуждая. Лишь бы из отчего дома. Много не говорила. Больше думала. Была ли счастлива в жизни, так никто и не понял. С роднёй почти не зналась. Муж её откровенно побаивался. Но уважал...

А Володька уехал. Но не на фронт, в другую от него сторону. В офицерское училище, ускоренный выпуск. Там и вскрылась тайна его почти годовой отсрочки. Для 41-го года призывник с полным средним образованием был, если не ископаемым, то почти библиографической редкостью. Плюс москвич, что чудесным образом накладывало на любого отпечаток интеллектуальной избранности. Такому прямая дорога в офицерское училище. Но в 17 лет туда не брали. Вот и ждал Володька до 14 июня, когда полных восемнадцать стукнет. В ополчение не просился. Не то, чтобы не хотел родную Москву защищать. Просто закуролесили его фронтовички-вдовы-разведёнки... не до того было.

Выпало ему пехотное училище. Самый спрос - редкий взводный из пехоты доживал до своего третьего боя, а если с атакой, то и до второго. Попал бы в лётное, танковое или артиллерийское - проучился полных шесть месяцев, а то и все девять. Но куда ему, круглому троечнику. Ненасытный же фронт требовал новых порций пушечного мяса. Вот и сократили офицерский курс донельзя, в сентябре лейтенант Елизаров (две звёздочки вместо одной за неожиданно хорошую память к уставам, там вообще мало чему учили практическому) уже выпустился. И прямиком на Северо-Западный фронт, где Старая Русса то и дело переходила из советских рук в фашистские и обратно...

...Но про школьную юность свою почти смертельно раненный лейтенант Елизаров вспомнил не просто так, а в связи с книгой. Одной из немногих им прочитанных, в его семье это дело было не в большом почёте. Но тут особый случай, рассказ «Любовь к жизни» Джека Лондона уважал сам Ульянов-Ленин. Ему перед самой смертью в Горках жена Крупская читал, так в одном революционном фильме показали. В книге той главный герой в лютый мороз боролся за жизнь до конца. И победил. Значит, возможно.

Первое, что сделал раненый комвзвода, вспомнив занятия по оказанию первой помощи, это наложил себе жгуты на культи. Нужного материала вокруг валялось полно - тела убитых бойцов с брезентовыми брючными ремнями. Сам же, матерясь и шипя от боли, отрезал себе складным ножом (подарок отца к совершеннолетию, спасибо хоть за это) то, что болталось на месте ступней. Соображаловки хватило - при движении будут мешать, ещё больнее станет.

И пополз. В обратную сторону от направления атаки, резонно полагая, что помощь, если пойдёт вообще, то только из своего тыла, но никак не от противника.

Первые минут десять ползти было легко, даже радостно. Не столько физически, сколько морально - не лежишь колодой неизвестно чего ожидаючи, а действуешь. Борешься. Значит - живёшь. Ползлось настолько бодро, что лейтенант даже не сомневался - прихватить раненного бойца, моргнувшего на него широко раскрытыми от ужаса ожидания смерти глазами, или оставить, забыть, потом рассказать санитарам, где искать. Лицо солдата он, кажется, видел на общем построении полка, но не более. Ранен тот был серьёзно, хотя и незаметно глазу - кровь медленно вытекала откуда-то из-за спины, за шинелью не разглядишь. Елизаров без лишних слов ухватил его за шиворот и потащил. Вернее, дергал, что есть силы, после каждого рывка своим обезноженным телом. Устал он сразу, ещё через пару минут почти выбился из сил. Но рвался и дёргал, рвался и дёргал... как будто выполнял заветный спортивный норматив, без которого жизни не будет. Зачем ему нужен неизвестный солдат, даже не задумывался. Закон московских пацанов - сам погибай, а товарища выручай. Только так в Сокольниках и жили-выживали. Да и в других рабочих районах тоже.

Одно только смутило лейтенанта Елизарова. Таких, как этот солдат - еле стонущих, чуть шевелящихся - на поле было полно. Кто-то пытался ползти обратно, к тем окопам, откуда выпрыгнули по приказу политрука, да сил не хватало. Им бы подмогнуть. Но он пёр этого, незнакомого, почти безнадёжного. Почему? Сам понять не мог, как будто изнутри что-то подталкивало, заставляло. И в какой-то момент из грустных, еле живых глаз бойца ему ободряюще моргнуло что таинственно-зелёное. Благодарно и подбадривающе. «Привиделось, - сказал сам себе Елизаров, кое-что слышавший о предсмертных агониях. - Бред. Умираю, наверное...». На испуг от этой мысли у него не осталось ни сил, ни эмоций. Только на последний рывок своего тела, ставшего на несколько сантиметров короче, только на последний дёрг бойца, ставшего ему сиамским близнецом за этот страшный путь.

Потом лейтенант Елизаров стал проваливаться в чёрную бездну, на самом краю которой его подхватили мозолистые руки полковые санитаров. И опять повезло, они с тем бойцом оказались последними, которых успели вынести с поля боя перед ответной атакой немцев. Те же не церемонились с ранеными, добивали на месте. Что сделали с теми, кто захватил немецкие доты, лучше себе не представлять...

А потом Володька Елизаров понял, что такое адовы муки, про которые ему рассказывала его верующая бабка под атеистическое брюзжание своего зятя. С полевого госпиталя его быстренько перевели в дивизионный, где и начали оперировать. Точнее будет сказать - шинковать оставшиеся ноги, как батон колбасы, стараясь как можно дальше уйти вверх к коленям, спасти от гангрены. И всё под местной анестезией, не всегда умело сделанной. Чувствовать, может, и не почувствуешь, но ведь слышишь. От одной реплики главного хирурга госпиталя - «глубже погружайся... отпили это... побольше плоти отхвати, воняет уже...» - умереть от разрыва сердца можно. Ведь это у тебя пилят, от тебя отхватывают побольше, какая психика выдержит? И температура за сорок, тот самый «антонов огонь», как раньше гангрену называли...

И боец спасённый плыл за ним по госпиталям, как прилипший. Его тоже сразу раздели, обмыли, долго ковырялись в спине и вынесли вердикт - «перебиты нервные центры... не жилец... дело времени...». Но время шло, не пристреливать же? Вот и двигался рядовой Кобзев (так в солдатской книжке было записано) за спасителем своим лейтенантом Елизаровом из палатки полевой хирургии в госпитальную палату, а оттуда на машину и в санитарный вагон. Раз в день его перевязывали и удивлялись, что живой. Ещё пару раз на лейтенанта смотрел таинственный зелёный взгляд, но комсомолец Елизаров списал его на свой горячечный бред. На близость конца, в котором он сам ни секунды не сомневался.

И было с чего. Третью неделю у лейтенанта Елизарова держалась температура, которую с трудом выдерживало даже его молодое, закалённое дворовым футболом и лыжами в зимних Сокольниках сердце. Плюс неутихающая боль в том, что когда-то было ногами, название «антонов огонь» полностью себя оправдало. Плюс запах гниения плоти. Плюс чернота, продвигающаяся по изувеченным ногам всё выше и выше. Комвзвода уже стал завидовать спасённому им солдату, который тихо и безмятежно умирал без всяких болей и неприятных запахов. Так, по крайней мере, казалось со стороны.

А вот Елизарову было хуже некуда. Он даже плохо отреагировал на сообщение, что представлен к ордену Отечественной войны I степени. Новенькому, только в мае учреждённому. Тогда награды скупо давали, особенно ордена, это потом не жалели, после Сталинградской, когда к победе покатили в Западном направлении.

Лейтенант равнодушно выслушал, что представлен он за то, что единственным из офицеров выжил в той, хрен разберёт кому нужной, атаке. Хотел было сказать, что он ещё бойца вытащил с поля, того, что тихо загибается на соседней койке. Но смолчал. Не из скромности, сил совсем не осталось. Да и новая волна боли накатывала, тут не говорить - зубами скрипеть надо...

Проваливаясь в спасительную темень бессознанья, он успел услышать разговор, что орден, скорее всего, ему присвоят посмертно. Да какие там «скорее всего», почти наверняка, из таких гангрен живыми не вылезают. Елизаров слушал это равнодушно, даже с облегчением - скорее бы. Только забеспокоился, застонал, когда услышал - «надо бы похоронку готовить, парнишка, никак, москвич, туда быстро дойдёт». Его заметили, волнение поняли, и торопиться не стали.      

А сил и воли к жизни оставалось всё меньше... с воробьиное гнёздышко, не больше. И именно в тот день, когда Володькина безгрешная душа (те солдатки не считаются, он же помочь им хотел, чем мог) стала готова покинуть его грешное (тут уж ничего не попишешь) тело, в ночной тиши их палаты возникло зелёное свечение. «Бред», - решил для себя комсомолец-материалист Елизаров, перед тем самым боем попросивший считать его коммунистом «ежели что». «Игры разума вследствие полного поражения организма», - и сам поразился, откуда такие мудрёно-научные слова взялись в голове упёртого троечника. Тем более, что свечение исходило от места, где лежал в ожидании скорой кончины его «сиамский близнец», уже не раз «подмигивавший» своему спасителю изумрудным светом. Лейтенант отстранённо подумал, что отходить будет долго, хорошо бы без сильной боли, зато с галлюцинациями, о чём где-то то ли слышал, то ли читал. Он даже чуть поворочался, устраиваясь поудобнее, чтобы досмотреть последнее в своей жизни кино...

А кино показывали интересно - цветное, со звуком, да к тому же объёмное. Над койкой спасённого им бойца материализовались три фосфоресцирующие приятным зелёным цветом фигуры. Напоминали они приведений, как их изображали в иллюстрациях к старым английским романам.  Поколдовав над обездвиженным телом рядового Кобзева, они извлекли из него такую же зеленоватую полупрозрачную субстанцию. Увидишь такое - с ума сойдёшь. Но то-то и оно, что их большая палата в этот момент как вымерла. Бодрствовал лишь загибающийся от гангрены лейтенант Елизаров, с чистой совестью списавший происходящее в метре от себя на собственную предсмертную агонию. Даже боль там, где раньше были ноги, сама собой утихла... точный предвестник скорого визита старухи с косой.

То, что верующий человек принял бы за душу рядового Кобзева, с трудом, но благодарно, махнуло рукой своему спаситель и улетело куда-то в госпитальное пространство, поддерживаемый под руки двумя «здоровыми приведениями». Третий же плод горячечного лейтенантского бреда сел на краешек койки, где остывало «обездушенное» тело бойца, и вошёл в мысленный контакт с Елизаровым. Троечник из Сокольников таких слов раньше не знал по узости кругозора, но зеленоватое Оно само так представило их способ общения.

Для начала «привидение» ввело лейтенанта в курс дела, что вполне вписывалось в распорядок предсмертных галлюцинаций. Оказалось, что Елизаров, сам того не ведая - не желая, вошёл в контакт с представителями высокоразвитой внеземной цивилизации, чья родная планета, точнее, целое созвездие, находится в соседней галактике. Лететь оттуда до нас сотни лет, но так как тамошняя система времени кардинально отличается от земной, получается вполне приемлемая, пусть и не самая ближняя командировочка - как из Москвы в Улан-Удэ.

Причём цивилизация этих зелёных не просто высокоразвитая, а является прародительницей разумной жизни на Земле. Когда-то, не так чтобы очень давно по галактическим меркам, их учёные решили экспериментировать с развитием разумной жизни в соседних галактиках (в своей на тот момент уже было всё заселено и испытано). Самой подходящей оказалась голубая планета с водой, атмосферой и развитым животным миром. Вплоть до прямоходящих существ, начинавших приспосабливать к повседневной жизни окружающие их предметы в виде палок и камней. Дело оставалось за малым - ввести неразумным существам особый ген активизации мозговой коры и создать благоприятные условия для их размножения. Процесс, что называется, пошёл...

Первые несколько тысячелетий иногалактические учёные, что называется, «вручную» управляли процессами развития земной цивилизации, беспрепятственно входя в контакт с обитателями планеты, и это нашло своё отражение в наскальных рисунках. Для этого использовались разные модели защитных скафандров - иногда с большими «головами»-гермошлемами, иногда со специальными устройствами, увеличивающими конечности, а иногда обходились простыми спецовками в свой натуральный, невеликий по земным меркам рост.

Однако потом, уже в их созвездии, научная мысль одних вошла в жёсткое противоречие с научной мыслью других. Победили те, кто считал, что прямой контакт с землянами губит чистоту научного эксперимента, низводит его до уровня телевизионного ситкома (тут Елизаров вообще ничего не понял, а Оно так и не смогло перевести). В итоге прямые контакты были сведены к минимальному минимуму. А так как к этому моменту быстренько поумневшие земляне начали интересоваться своим происхождением, им подкинули версию про небеса обетованные, всемогущем Б-ге на этих небесах (а не о целой компании божеств, спускающихся с небес на огненных колесницах, которым поклонялись до этого), рае, аде, Адаме и Еве, прочее, прочее...

Тут Елизаров вспомнил про Дарвина, про эволюцию из обезьяны в человека, про труд, сначала порабощённый, но потом освобождённый. Только хотел спросить (вернее подумать)... но не стал. В голову ему сама собой пришла мысль о том, что глупость всё это, не стоящая времени. Его и так осталось немного - времени жить, зачем тратить впустую?

Пришелец же тем временем продолжал свой исторический ликбез. Легенда про одного бога прижилась как нельзя лучше, хотя на пробу было выпущено и несколько других, не менее привлекательных. Параллельно качественный рывок вперёд сделала и их галактическая наука. В частности, стали использоваться специальные биоскафандры, выращиваемые в питательной среде в процессе полёта до пункта назначения. Причём по лекалам, идентичным с генотипом, проживающим в месте предполагаемой посадки. Скафандры использовались, так называемыми, контролёрами, в чьё служебное задание входил сбор внутренней информации о ходе развития земной цивилизации, а в экстраординарных случаях и попытка влияния на хаотичные и плохо управляемые процессы, то и дело возникающие в разных точках планеты.

Так как противостояние научных течений в их галактике только усиливалось, в определённый момент был выработан специальный устав межгалактического общения, по которому напрямую влиять на внутриземные процессы можно только непосредственно обитателям данной планеты. При этом допускалась их специальная подготовка путём  трансгенного мутирования особых навыков и знаний. Носителями и, соответственно, распространителями их становились земляне, склонные к путешествиям и контактам, некоторые из них заработали статусы «пророков» и «целителей». Что в дикие времена было небезопасно. После трагедии, случившейся с самым опытным, знающим и подающим надежды «носителем», создавшим не без помощи внеземного разума определённый свод этических правил на долгие времена и подвергшийся за это жестоким истязанием, ученый совет галактики ввёл в устав пункт, разрешающий в особых случаях срочную эвакуацию землян, имеющих особые заслуги перед иногалактикой для лечения и проживания на специальной межпланетной базе, что называется, на всём готовом. Чем и воспользовался тот парень, рождённый в Вифлееме, став первым землянином, отправившимся бороздить просторы Вселенной. На самой же голубой планете его учение стало серьёзной альтернативой первоначальной теории развития человека, как разумного вида. Это стало сигналом к появлению различных морально-нравственных концепций, получивших общее определение - «религии». По большому счёту, то же самое, что и политика в отсутствии такого понятия на тогдашнем историческом отрезке времени.

К этому моменту безмолвного повествования лейтенант Елизаров окончательно запутался в потоках вливающейся в него информации и сомлел, внутренне радуясь пропавшим из его истерзанного тела мучительным болям. Оно вовремя отметило данный момент и поспешило закруглиться. Как оказалось, спасённый лейтенантом боец был одним из «контролёров», следящих за ходом самой большой (пока) и самой кровавой (тоже пока) войны в молодой (ещё) истории человечества. Несчастье его заключалось в том, что случайный осколок точно попал в уязвимое место скафандра, представлявшего собой биологическую оболочку среднестатистического славянина, и задел нервное окончание внеземного тела. В этой запутанной технике человеческая кровь была важнейшим объектом поддержания жизнедеятельности общего организма, именно она вытекала из ранки на спине. И вытекла вся, если бы не усилия израненного комвзвода, лишь чуть подкреплённые на гипнотическом уровне. Получается, что Елизаров спасал жизнь жителю иногалактики, не успевшему из-за разрушительных внутренних процессов послать в межзвёздный эфир мыслительный сигнал SOS, и это позволило «контролёру» продержаться до прихода спасательной экспедиции. А что это означает? Означает то, что лейтенант Елизаров без всяких скидок и натяжек попадает под действие пункта устава об особых заслугах жителей других планет и галактик перед космической метрополией.

Короче, предложили на выбор - или лететь в соседнюю галактику и жить там при коммунизме (даже лучше), или оставаться на Земле со всеми её сложностями раннего в масштабах Вселенной развития и историческими  нюансами, которых ещё много впереди. В первом случае лейтенанту Елизарову вернут оттяпанные полковыми эскулапами ноги путём регенерации (Володьке это слово было слегка знакомо по урокам зоологии, но сам процесс плохо представляем), плюс почти вечная по земным меркам жизнь в отсутствии всяческих хворей. Во втором (последнем) он лишь проживёт отмеренную ему природой и судьбой жизнь, пусть и с некоторыми улучшениями за счёт более интенсивного развития его собственного внутреннего потенциала (он опять мало что понял). Ответ нужно было дать немедленно...

А лейтенант Елизаров долго и не думал. Ещё в детстве, слушая рассказы богомольной бабки про райскую жизнь, удивлялся про себя - какая тоска! Цветочки, нектары, ангелочки, всяческие благодати - это не для него. Володьку неудержимо тянуло туда, где остались его довоенные пассии. Особенно сейчас, когда боль в культях куда-то исчезла, растворилась, зато стало оживать, шевелиться его восемнадцатилетнее естество.

«Хочу здесь», - был его решительный мысленный ответ. Лейтенанту показалось, что зелёное Оно, услышав такое, сокрушённо вздохнуло, произнесло почти сказочное «ну, будь по твоему», коснулось прозрачной рукой его головы и... унеслось в ночную темень больничного коридора. Сам же Елизаров провалился в глубокий покойный сон, приняв его за собственную смерть...

Но утром он проснулся. Вполне себе здоровый, без температуры. Уверенный, что ночной разговор с зелёной субстанцией был плодом его, елизаровского, горячечного бреда. С аппетитом съел госпитальную кашу-размазню, чего не случалось за всё время лечения. Во время перевязки посмотреть на чудо природы сбежался весь врачебно-сестринский состав - нагноение исчезло с культей, как будто его и не было, больше операций не последовало. Хирурги переговаривались между собой, что этот случай достоин публикации в самых серьёзных медицинских вестниках, на нём докторские защищать можно. Да куда там, война...

В то же самое утро унесли и похоронили тело рядового Кобзева, который так и не проснулся. Один из санитаров обратил было внимание, на странный шов, идущий по телу мёртвого бойца от подбородка до грудины... но его начали торопить - «не до этого щас».

Лейтенант же Елизаров резко пошёл на поправку - стал розоветь, набирать в весе, перемигиваться с медсёстрами, с одной даже случился настоящий роман (на этот случай в их эвакогоспитале была специальная тёмная комната «для списанных матрасов»). Володька и раньше не жаловался на отсутствие мужского здоровья по женской части, а тут сам себя зауважал. Единственно, что работать теперь приходилось больше «в партере» (на спине, то есть), но это уже чисто технические детали...

 Особенно его «ставки» выросли, когда пришло официальное сообщение - лейтенант Елизаров за беспримерный подвиг, совершённый в бою за безымянную высоту, представлен не к ордену Отечественной войны I степени, а к высшей награде Родины - званию Героя Советского Союза с вручением медали «Золотая Звезда» и ордена Ленина. Такие Герои - люди штучные, государство их любит, ценит и всячески опекает. Вестовой штаба, принёсший радостную весть, рассказал по секрету, что сему предшествовал большой шум. Статья о подвиге лейтенанта Елизарова, выжившего в смертельной атаке и вытащившего с поля боя рядового, появилась в центральной армейской газете за подписью известнейшего фронтового журналиста и писателя (откуда только узнал?!). За сим последовал звонок из самой Ставки Верховного с недвусмысленным пожеланием отметить доблестного офицера по высшему разряду.

А еще через пару месяцев в Казанский госпиталь, где Елизаров долечивался, на его имя пришли в посылке новенькие ножные протезы улучшенной модификации, сделанные из облегчённых материалов. Да такие удобные, ладные, будто кто-то спецом мерку с культей снимал и по росту его (теперь невеликому) в точности подогнал. Обратный адрес значился просто - «город Москва, Наркомат здравоохранения СССР». Такого никто не мог припомнить - чтоб без письменного представления, без комиссий, без долгого согласования. Сам главврач, военный хирург с более чем сорокалетней практикой и большими связями в столичных кругах, удивлённо поцокал языком и пророчески изрёк:

- Видно кто-то следит за тобой, парень, хранит, оберегает...

А лейтенант Елизаров и сам об этом догадался. Чувствовал, что с ним происходит что-то необычное, почти волшебное. Во-первых, он перестал чувствовать боль. И это не было омертвением тканей или поражением нервных окончаний. Он мог чувствовать легкое жжение, внутренне покалывание, внешний нажим, общую слабость, предупреждающее, что с ним происходит что-то не то, и надо на это «не то» обратить внимание. Зато боли, как таковой, он больше не испытывал и от неё не страдал. Но на подсознательном уровне при особо неприятных процедурах стал морщиться и поскрипывать зубами, чтобы не привлекать к себе повышенного внимания. При этом простуду при проветривании палаты он подхватил, как все, и так же, как все, от неё лечился.

Во-вторых, стало что-то происходить с его головой, происходить в хорошем смысле. Взяв от скучного лежания в руки книжку, вечный троечник Елизаров прочёл её с удовольствием и чуть ли не запомнил наизусть. Потом что-то заподозрил и начал вспоминать старые школьные учебники. Они всплывали в его памяти целыми параграфами, как будто кто-то в голове переводил кадры диафильма. Каких-то новых фундаментальных знаний не прибавилось, зато всплыли давно и накрепко забытые, раз слышанные, единожды читанные. Это навело Володьку на мысль, что в своём безногом будущем он сможет зарабатывать на жизнь головой. Намного проще в его положении, чем руками. Он вообще полюбил думать, что раньше за ним не водилось, сопоставлять, искать решение проблемы...

Домой в Москву лейтенант Елизаров отправился ранней осенью 43-го. Арестовали его прямо на Казанском вокзале, бдительному патрулю показалось странным, что офицер без обеих ног, как было написано в сопроводительных документах, так бодренько шагает, лишь слегка опираясь на трость, с почётом вручённую ему лично известным казанским главврачом.

Елизаров на патрульных не обиделся. Слышал, да и читал, сколько забрасывается в столицу диверсантов-ампутантов со схожими легендами. К тому же с собой у него была бумага о присвоении звания Героя, саму награду должны были вручать в Москве по специальному вызову. У военных оперативников хватило ума просчитать, что с такой запоминающейся приметой, моментально притягивающей к себе внимание, немецкий  Абвер вряд ли кого зашлёт.

И тут опять лейтенанту случай помог (или кто другой). Именно в этот момент в вокзальную комендатуру зашёл какой-то видный чин, которому все козыряли. Ну, и представили ему Елизарова, как самый видный «улов» недели. Чин внимательно просмотрел документы, познакомился за руку  и выдал выздоравливающему записку, с которой он после курса назначенной ему реабилитации должен явиться на кафедру юридического факультета Московского государственного университета.

- На улице ты, герой, быстро сопьёшься, только наливать и будут. А там все свои, с орденами да на костылях.

Елизаров так никогда и не узнал, кто ему тогда выписал «путёвку в жизнь». Да и не пытался особо, зачем? Но в университетских коридорах это лицо ему более не встречалось...

Домой Володька шёл с опаской. Помнил слова отца - «калеченным не возвертайся». Но обошлось, «дед Сашок» за войну сердцем помягчал, понял, что тогда, в июне 42-го, глупость сморозил. Хотел запомниться суровым отцом, а оно вон как вышло. Сестра Валентина молча повисела у брата на шее и ушла к себе за занавеску. Володьку аж передёрнуло, выглядела она гораздо старше своих четырнадцати. И дух от неё шёл другой - бабий, не девичий. Хотя и кавалеров рядом с ней ещё долго видно не было. Вот как так?

Мать Пелагея, поняв, каким вернулся её сын, сжалась лицом и ушла на кухню. Вечером что-то рубила во дворе барака. Оказалось - иконы, на которые молилась за сына. На них в другой раз и сготовила обед. Но этого никто не понял. Ну и не надо...     

«Звезду» лейтенанту Елизарову вручили уже в феврале 44-го. Не в Кремле, как думали-гадали в госпитале, всего лишь вызвали в районный военкомат, зато в торжественной обстановке. Это на всю жизнь осталось его единственной боевой наградой, юбилейных и по случаю он никогда не надевал. Орден Ленина, кстати, тоже. Так и горела на чёрном лацкане штатского пиджака одинокая золотая звёздочка. Очень стильно и лаконично, между прочим.

Уже с наградой отправился Володька по записке. Пришёл так, познакомиться, но сразу был зачислен на первый курс, скоро заканчивающийся. Декан юрфака, уважительно прочитавший записку и подпись под ней, решил выяснить объём знаний будущего абитуриента. И уже через десять минут созвал целый консилиум из профессоров и доцентов - вечный троечник Елизаров показал знания на серебреную медаль, как минимум.

В тот же знаменательный день его семье вручили ордер на вселение в две комнаты общей квартиры в каменном доме на улице Красносельская. Соседи там были, не сказать, что мало, зато газовая плита, паровое отопление и ванна. Негоже Герою Советского Союза зимовать в бараке у печки и мыться в тазике. «Дед Сашок» подарку судьбы обрадовался, сыном гордился. Но привычек своих менять не захотел - после субботней трудовой смены всё так же приходил домой на карачках, так же стучался лбом в дверь..., но уже в общую.

Учёба покатила у Елизарова легко, как будто кто маслом её рельсы смазал. А через пару лет он встретил подмосковную девушку с заморским именем Эмилия (Миля), и началась у него интересная жизнь большого советского человека...

Обо всём этом вспоминал Владимир Александрович Елизаров, когда-то известный московский адвокат, а потом проректор престижного столичного вуза, муж, отец и дедушка, умирающий в конце 80-х от скоротечного рака лёгких в Онкологическом центре на Каширке.

Совсем не чувствуя боли и поражая этой своей стойкостью врачей, бывший комвзвода N-ского пехотного полка, что полёг осенью 42-го под Старой Руссой смотрел через распахнутое по его просьбе окно в ночное звёздное небо, ждал скорой смерти и... ни о чём не жалел.

Леонид Черток